Мы с Ташей, ободренные приветливостью хозяйки, стали энергично действовать. Раскрыли чемодан, устроили маме постель. Когда Таша развязала узел, чтобы достать подушки и одеяла, оттуда выпал топор.
– Все-таки всунули его, – удивлялась Таша. – Когда только успели.
Я достала из чемодана белье, чтобы переодеть маму. Из комнаты вышла миловидная брюнетка, старшая дочь нашей хозяйки Анюта, и обратилась к нам:
– Вы знаете, я хочу вам посоветовать: все, что вы снимаете с вашей мамы и с себя, положите в наш дровяной сарай на землю. Вши уйдут, ведь сейчас дальней дороги без насекомых не бывает. А после перестираете. – Она сказала это так просто и ласково, и я подумала: «К каким же мы хорошим людям попали».
Когда мы переодевали маму и укладывали в постель, хозяйка сказала:
– Мама-то ваша, оказывается, вовсе не старушка, а помоложе меня, и намного.
Попав в постель и переодевшись, мама почувствовала себя пободрее, принимала участие в разговоре, подсказывала, где что лежит, предлагала мне свое белье и простыни. Саквояжик поставила под подушку. Мы дали ей горячего чая с хлебом, но есть она не захотела, только жадно пила. И вот началось мытье, о котором мы так долго мечтали в вагоне. К моей кофточке была приколота золотая брошка с рубинчиком: кофточка была сшита с декольте, и, пришпиливая брошку, я уменьшала его. Брошка ехала со мной всю дорогу. Перед тем как раздеваться, я поискала глазами, куда бы положить брошку, лучше всего, конечно, положить ее в мамин саквояжик, но мама только заснула, и не хотелось ее беспокоить. Я прошла в хозяйскую комнату, двери в ней раскрыты настежь, и положила брошку на их комод, около зеркала. В комнате была Тося. Анюта так самоотверженно помогала нам мыть головы, что нам с Ташей просто было неловко и мы очень благодарили ее. Помывшись и переодевшись, мы чувствовали себя будто вновь рожденными. Тося предложила завтра утром пойти на базар – она ходит очень рано, потому что с утра цены дешевле.
Ночь мама спала спокойно, и, оставив с ней Ташу, я ушла с Тосей на базар. Свежий воздух, ощущение легкости и чистоты в теле, приятные очертания незнакомого города поднимали настроение, и если бы не беспокойство о мамином здоровье, все остальные неприятности, потеря документов и наша неустроенность, казались бы препятствиями, которые возможно преодолеть. Базар в Белгороде был большой, продавали всевозможные продукты. Я купила фунт хлеба, стакан пшена и два яичка маме. Денег осталось уже совсем немного. Ведь каждые сутки нужно было платить тысячу рублей за квартиру. Мама еще раньше говорила нам, что она рассчитывает продать свои серьги червленого золота, украшенные мелкими бриллиантами, подарок Сергея Федоровича. «Мою брошку с рубинчиком тоже можно продать, – думала я. – Все на несколько дней хватит». Обратно мы шли с Тосей быстрым шагом.
– Мать уж, наверно, печку затопила, – говорила она.
Меня ждало неприятное известие: маме стало хуже. Она бредила. Таша была в отчаянии. Я поставила в топящуюся печку чугунок с пшенным супом и вспомнила про брошку. На комоде ее не было. Когда я спросила, никто, оказывается, ее не видел. Хозяйка всполошилась, велела мне отодвинуть от стенки комод – может, упала. Но брошки не было.
– Как же вы так легкомысленно поступили? Положили, никому не сказав, ведь у нас же проходной двор, сами видели, сколько вчера народу прошло, и к девкам подруги, и к мужу (он был сапожник) заказчики.
Что я могла на это ответить?
– Только маме не говорите, – попросила я, – потом скажу, когда поправится.
– Мне-то как это неприятно, – ахала хозяйка, и я, как могла, утешала ее.
День проходил очень тяжело. Мама говорила какие-то непонятные слова. Раз она громко и раздельно сказала:
– Тюмоста.
– Что это значит? – спросила я.
– Это значит, ты у моста, а мост Чугуевский сломан.
К вечеру она еще больше забеспокоилась. Таша попросила у хозяев адрес доктора, которого можно вызвать к маме. Хозяйка велела Анюте поискать адрес. А Анюта, глядя спокойно и ласково, сказала:
– Подождите до завтра, может, ей полегчает, а доктор тот очень дорого берет, лучше вы ей на эти деньги что покушать купите. Ведь мы все переболели, и бредили, и кричали, а как жар спал, кушать здорово хотелось.
Мы решили подождать до завтра. Мама вдруг стала показывать себе на грудь и говорить: «Шашка, шашка». Оказалось, она сильно вспотела, рубашку мы выжимали. Переодели ее, и она спокойно уснула.
Наутро первое, что я увидела, когда проснулась, это поднятую мамину голову: она сама лежала, а голова, на тоненькой-тоненькой шейке, была поднята, и большие, немного ввалившиеся голубые глаза смотрели вопросительно то на мой, то на Ташин сундук.
– Я все ждала, – медленно начала она говорить, – когда кто-нибудь из вас проснется, мне очень есть хочется!
Мы вскочили с радостью. Весь этот день был наполнен энергией. Я сходила на рынок, принесла молока и булку. Мы с Ташей стирали, готовили суп. Сушили на дворе, на солнце белье. А на другой день старательно проглаживали все. Анюта и тут помогла нам и иногда брала у нас из рук наполненный горячими углями утюг и показывала, как надо нажимать на швы и складки. На третий день мама уже встала. А на четвертый заболела Таша. Почему-то нам и в голову не приходило, что мы тоже можем заболеть. Наивно казалось, что это несчастье случилось только с мамой из-за того, что она лежала на нарах рядом с семьей Беляевых. Мама тут же взяла у Анюты адрес доктора, обмоталась сверх шубы шалью и пошла. Я хотела пойти за ней, но она строго сказала:
– Останься с Ташей!
Вернулась довольно скоро, с невысоким человеком. Он был очень черный, как жучок, бородатый и усатый, но лицо молодое. Анюта, увидев его, шепнула мне:
– Это не тот.
Доктор внимательно осмотрел Ташу и сказал, что у нее возвратный тиф, что приступ обычно длится от четырех до семи дней, затем около недели температуры нет, и человек вроде здоров, а потом опять начинается сначала. Мама рассказала про свою болезнь, и он порадовал ее, что второй приступ у нее, наверное, будет, но может и не быть. Посоветовал ей беречься между приступами и стараться не простужаться. Он выписал микстуру и объяснил, где аптека. Мама приготовила несколько бумажек, и я видела, что она собиралась пожать доктору руку и всунуть ему деньги. Манера незаметно всовывать доктору деньги меня всегда возмущала, этот жест мне казался воровским, точно давалась взятка, и он, по-моему, унижал врача.
Написав рецепт, доктор встал, мама подала ему руку, он вежливо пожал ее, а деньги положил на стол, рядом с рецептом. Потом взглянул на нее, улыбнулся и покачал головой – я заметила, что улыбка преображала его строгое лицо, делала его простым и приятным. Мама смущенно стала говорить о том, что мы не сможем попросить его прийти еще раз.
– А я зайду завтра, – спокойно сказал он.
Мама взялась за шубу, чтобы идти за лекарством.
– Ну нет уж, больше я сегодня тебя не пущу, схожу сама, – сказала я.
