Мы вышли вместе с доктором. По дороге он спросил меня, работала ли я тоже в военкомате. (Мама, оказывается, успела поведать ему нашу историю.) Я рассказала ему про приемный покой. Он очень оживился. Он сам заведует приемным покоем воинской части, стоящей в Белгороде.
– Вас там тоже допекали разными сведениями? – спросил он, и мы разговорились об отчетах, которые часто приходилось подавать в разные инстанции. Он пожаловался, что в настоящий момент ему очень трудно, фельдшер болеет, а письмоводитель – дуб и все спрашивает его, а он ненавидит канцелярщину и плохо разбирается в ней.
Я подумала о том, что Владимир Григорьевич у нас никогда не вникал в нашу канцелярщину. Мы незаметно дошли до аптеки. Я поблагодарила доктора еще раз и простилась с ним. Когда я вернулась домой, спросила маму, как удалось ей раздобыть этого доктора.
– Очень просто, – рассказала она, – судьба вдруг решила нам улыбнуться. Сначала я хотела пойти по Анютиному адресу, а потом подумала: ведь в Белгороде должен быть военкомат и при нем приемный покой, попробую обратиться туда, может, врач придет, и первого же встречного красноармейца спросила. Он ответил, что не знает, где приемный покой военкомата, но что приемный покой их части помещается недалеко, и указал мне. Я жалела, что при мне не было Ташиной бумажки, единственной, – добавила она, вздыхая, – но доктор поверил мне на слово, правда, он очень симпатичный? Его зовут Михаил Михайлович, я слышала, как его называли.
И вдруг в разговор вмешалась Таша, тихо лежащая на своем сундуке:
– Какая же все-таки мама энергичная! В первый же день мне врача нашла, а у нас так без доктора и кризис перенесла!
Я стала приглядываться к семье, в которую мы попали. Хозяйка, Анастасия Петровна, была приветливая, правда очень говорливая, но добродушная. Больше всего нам понравилась ее старшая дочь, Анюта, в ней чувствовалась какая-то необыкновенная ласковость. В первый день, как мама встала, мы решили устроить ей баню. Нас было двое около нее, и тем не менее Анюта опять предложила свою помощь.
– Лучше меня никто голову не промоет, я всем своим головы мою.
Когда мытье было закончено, мама, поблагодарив Анюту, сказала:
– За вашу доброту желаю вам самого лучшего жениха.
– Моего жениха убили, – грустно ответила Анюта, – а другого мне не надо.
Она целые дни сидела в комнате за швейной машинкой, иногда оттуда доносились печальные песни. <…>
На другой день после Ташиного заболевания мама сходила к частнику-ювелиру и продала серьги. Я не помню, сколько по тем деньгам дали за них. Но мама сказала, что отложила четырнадцать тысяч хозяевам, на две недели вперед, и еще десять тысяч, чтобы отпраздновать наше выздоровление, сходить в кондитерскую и выпить по чашке шоколада. Между прочим, в Белгороде почему-то существовали частные кондитерские, в которых можно было пить шоколад. Вернувшись от ювелира, мама захотела сходить на базар. Я стала объяснять ей, как пройти, но Таша опять вмешалась в разговор:
– Да пойди ты с ней, что она одна будет плутать.
– А как же ты?
И вдруг послышался голос Анюты:
– Идите вдвоем, а я присмотрю за Ташей.
На базаре я, по Тосиному методу, быстро обежала все ряды, узнавая цены. Мама утомилась, она еще была слаба, а потом сказала:
– Вот какая ты опытная стала.
Мы купили пшено и хлеб, самые дешевые. Вернувшись, узнали, что доктор приходил без нас и принес еще пузырек микстуры. Мы были очень растроганы. Таша не бредила, не кричала, лежала тихо, но температура была очень высокая.
Ночью заболела я. Сундук, на котором я лежала, был с ровной поверхностью, но мне все время представлялось, что я хожу по гористым улицам Белгорода, мне очень хочется спать, я укладываюсь прямо на улице и скатываюсь с горки. Потом попадаю на базар – очевидно, сказались впечатления вчерашнего дня, – всюду торговки. Я выбираю свободное местечко и укладываюсь прямо на земле. Мне удобно, вдруг торговки гонят меня:
– Уходи отсюда, мы здесь торговать будем.
– Что с тобой? – слышу я голос мамы. – Зачем ты на подушку лезешь? – Она подходит, трогает мой лоб. – Господи, и ты заболела!
– Нет, я не заболела, мне торговки спать не дают.
– Выпей микстуру, – говорит мама, протягивая мне ложку.
Я пью. Напиток необыкновенно вкусный, кисленький.
– Дай еще, – прошу я.
– Через четыре часа дам еще, – отвечает мама.
Бред перемежается с действительностью. Днем я вижу доктора, сидящего на табуретке около моего сундука.
– Как хорошо, что вы пришли, Михаил Михайлович, вы принесли такую вкусненькую микстуру, можно ее пить по две ложки?
– Откуда вы знаете, как меня зовут? – спрашивает он, улыбаясь, и опять его лицо делается очень милое.
– Мама сказала, а вот фамилии я вашей не знаю.
– Фамилия моя Шварц, и я ее вполне оправдываю: видите, какой я черный.
Я опять засыпаю, и когда уходит доктор, не замечаю. Даже кризис у Таши прошел без бреда, но после появилась большая слабость. Я же безумствовала, а когда утром проснулась, вся потная и с упавшей температурой, на меня навалилось какое-то отупение. Я ничего не говорила, не просила, а лежала, уставившись в одну точку, иногда почему-то поднимала правую руку вверх и держала ее до тех пор, пока кто-нибудь не опустит. Мама тормошила меня и спрашивала, хочу ли я есть. Наконец я ответила, что мне хочется горячего молока с накрошенным белым хлебом. Когда мне его дали, я села на постели, наклонилась к стакану, стоящему на табуретке, и в такой позе вдруг заснула. Проснувшись, увидела маму в слезах.
– Она совсем дурочкой стала, – говорила мама.
– Кто? Я дурочка?! – возмутилась я и опять заснула.
Весь день я находилась в полусознательном состоянии. К вечеру пришел доктор, я узнала его, когда он снимал пальто у двери. Мама приблизилась к нему и что-то тихо рассказывала. Доктор подошел к моей постели очень бодро.
– Сегодня я пришел к вам не лечить вас, так как вы уже поправляетесь, а спросить у вас совета. У меня к вам два вопроса.
И он спросил, перевешивали ли мы все лекарства перед составлением ведомости о движении медикаментов или действовали на глазок. Я задержалась с ответом. Все это было так далеко от меня. Тиф поставил рубеж между мной и той милой жизнью. Но небольшое напряжение, и вдруг перед моими глазами так ясно встала канцелярия приемного покоя, ведомости, аптечные шкафы, лица сотрудников и самое дорогое, такое любимое лицо, – я даже слегка приподнялась на своем сундуке.
– Что вы, – медленно начала я говорить, – это же сизифов труд. Конечно, на глазок. Вот какой-нибудь spiritus vini – здесь, конечно, нужна щепетильность.
– Понятно, – сказал доктор. – А как вы учитывали невыясненные диагнозы? Так много по этому поводу каверзных вопросов.
