– Интересно, только что мама мне говорила, что очень рада, что вы к нам попали, сидели с нами, пока она отлучалась.
– Сидеть-то – это я могу, что толку, а больше ничего, – грустно вздохнул Федор Степанович.
– Как ничего? А печка? – возразила Таша.
– Это все не настоящее дело. Эх, скорей бы моя нога заживала, а то куда я домой таким трутнем приеду! – Он вздохнул и вдруг добавил: – А вы знаете, вот четвертый день, что я сиднем сижу, вроде нога намного лучше, рана не бередит, и сплю спокойно. Да и душа как-то угомонилась: вроде чувствую, что еду к своим. Хоть больше стоим, чем едем, а все же к месту назначения прибудем! – закончил он даже бодро.
– А от человека многое зависит во время его болезни, – вдумчиво произнесла Таша.
Я встала. Таша тоже попыталась встать, но жаловалась на боль под коленкой. Мама посмотрела на ее ногу.
– Да у тебя там нарыв назревает, еще не хватало! – в отчаянии сказала она.
– Ничего, пройдет, я в восемнадцатом тифом болел, так после под мышкой тоже нарыв был, – утешал Федор Степанович.
Прошло еще дня три, мы понемножку двигались и вскоре узнали, что до Сватово осталось три пролета. Так говорили местные жители. Мы с мамой очень волновались, как Таша пойдет, ведь наш состав останавливался далеко от станции. И хотелось, чтобы мы ехали подольше. Нарыв ее не беспокоил, когда она не двигалась, но вставала и садилась с трудом. Вдруг ночью застучали колеса. Мы вскочили, собрались, встал также Федор Степанович, сел на пол у приоткрытой двери и стал зазывать народ на следующей станции:
– Кому надо до Сватово и дальше?
Два пассажира нашлись, но они ехали дальше.
И вдруг попался один до Сватово.
– Товарищ, дорогой, – обратился к нему Федор Степанович, – помоги этим женщинам, донеси им вещи: они после тифа, и одна еле двигается.
– Ладно, – ответил пассажир, – можно помочь.
И вот она, станция Сватово. Только-только рассвело. Все пассажиры помогают нам, на руках снимают Ташу. Спрыгивает на землю Федор Степанович.
– Зачем вы слезли? – говорит ему мама. – А вдруг сейчас тронется!
Не успела она это произнести, как паровоз дает гудок и поезд медленно трогается. Но Федору Степановичу помогают влезть в вагон, и он долго машет нам рукой. Мы тоже машем ему.
– Так хочется, чтобы он благополучно нашел своих родных, – слышу я Ташин голос.
– Ну как, пошли? – говорит наш спутник, взваливает себе на плечи чемодан и прихватывает корзинку. Мы с мамой вдвоем берем узел, у меня в другой руке кошелка нашего помощника, а у мамы наша кошелка и саквояжик. Вдруг Таша решительно подходит к маме, отнимает у нее кошелку и прямо и быстро идет вперед.
– Господи Боже мой, – восклицает мама, – ты только посмотри, как она пошла, ведь ей же, наверно, очень больно.
Но догнать мы ее не можем, узел тяжелый, и мы плетемся понемногу. Наконец вот и вокзал. Два зала ожидания так забиты людьми и вещами, что мы с трудом находим уголок, где приткнуться. Таша сразу садится на корзинку и вытягивает ноги, она не жалуется, не охает, но видно, что ей трудно.
– Как ты здорово шла, как ты так сумела? – удивляюсь я.
– Я же сказала, что от человека многое зависит во время его болезни, вот и дошла.
После стольких скитаний Сватово нас встречает неприветливо. В вагоне мы привыкли к кипятку и к горячему супу, там в любой момент можно было залезть на нары, а тут даже на полу вытянуться негде. Да еще ночь не спали. Ташу мы таки устраиваем на узле, в полулежащем положении. Мама берет чайник и говорит:
– Не может быть, чтобы на такой большой станции кипятка не было, пойду поищу.
– Неисчерпаемая энергия! – вздыхаю я.
Сама же чувствую себя очень кисло. Ночные волнения, тяжелые вещи, невозможность принять горизонтальное положение сказываются. А мама кипяток приносит.
– Ну-ка, достань, Леля, из кошелки кружки, и кусочек хлеба там есть, в полотенце завернут.
Кипяток бодрит. И вдруг Таша вскрикивает:
– Смотрите, Костя Нечаев! Костя, идите сюда.
Из хлопающей двери появляется с деревянным сундучком Нечаев, ехавший с нами в одном вагоне, вернее, это его тень – от упитанного Кости осталась половина. Он направляется к нам и, подойдя, сразу садится на свой сундучок.
– Ох и слабость же.
– После тифа, конечно? – спрашивает мама.
– Да ведь у нас весь вагон переболел.
– Хотите кипяточку? – предлагает мама.
– Очень хочу, – оживляется Костя, – всю дорогу горячего не видел, и тяжелая же дорога была. – Он достает из небольшого мешка кружку и банку консервов. – А ножа нет: то ли потерял, когда в госпитале лежал, то ли утащили.
Мама достает из кошелки столовый нож. Костя пытается открыть банку, но сил у него нет совершенно, он очень жалкий и бледный. Мама берет у него из рук банку и энергично действует – так энергично, что ломает нож.
– Эх, – вздыхает Костя, – вот из-за меня и вы теперь без ножа остались.
Мама сначала грустно разглядывает нож, а потом утешается:
– Ведь у нас еще один есть, помнишь, Таша, как ты меня в Можайске корила, что я много посуды беру: «Зачем два ножа, неужели с одним не обойдемся?» – а я все-таки второй взяла. – Потом еще разглядывает сломанный нож и добавляет: – Да и этот еще послужит, хоть и инвалид. – И инвалид долго служил нам.
Костя предлагает нам консервы, но мы, конечно, отказываемся.
– Ну, попили чайку, – говорит мама, – теперь можно немножко подремать, хоть сидя, лечь-то негде, а часов в восемь пойду в волисполком насчет подводы. Я когда кипяток искала, спросила, где он находится, мне рассказали – совсем недалеко от вокзала.
Костя оживляется.
– Может, и мою командировочную прихватите?
– Конечно, – отвечает мама и рассказывает, как мы потеряли все документы.
Костя ахает:
– И так полтора месяца без аттестата жили?!
Костя вообще настроен очень мрачно, видно, послетифоз-ная депрессия у него еще не прошла. Мы усаживаемся поудобнее на своих вещах и закрываем глаза. Хлопают двери, плачут дети, гудят паровозы, впрочем, к этому последнему звуку я привыкла и не замечаю его. Несмотря на весь этот шум, я крепко засыпаю. Я проснулась оттого, что меня кто-то дергает за рукав.
– Вставайте скорее, скамейки освободились, надо место занимать, только что поезд ушел, – говорит Костя.
Мы занимаем скамейки, располагаемся с удобствами и опять засыпаем. Когда я открываю глаза, передо мной стоит мама и держит в руках пышные украинские коржики. Костя и Таша спрашивают ее о подводах.
– Плохо с подводами, – устало говорит мама, – желающих много, а сейчас сев.
