– Костя, если вы еще раз произнесете эту фразу, я больше никуда не пойду и устраивайте все сами. Я вас совершенно не понимаю: столько пережили тяжелого, и теперь, когда осталось потерпеть совсем немного, впадать в отчаяние просто глупо, да и на других тоску нагонять ни к чему.
Костя смутился и, как маленький, обещал, что больше не будет.
– А желающих ехать в Старобельск очень много, – успокоившись, заговорила мама. – Вон видите, в том дальнем углу мужчина с больной женщиной, это его жена, она тифом болеет. Он назначен в Старобельск судьей. Но он сейчас не едет, сегодня жену устраивает в больницу, а сам просил себе временно помещение. И вот, несмотря на то что желающих много, председатель относится к нам очень внимательно, ведь я рассказала ему, какие вы квелые. Вот почему мне обидно стало, когда Костя меня в штыки встретил.
Костя опять подтвердил, что больше не будет. Я взглянула в тот угол, где помещался судья с больной женой. Здоровый дядька, еще молодой, он чем-то напоминал мне Сергея Федоровича. За женой он, правда, ухаживал, но успевал стрелять глазами на проходящих мимо женщин, в частности на нас с Ташей, и в этом я чувствовала себя виноватой. У меня осталась еще с детства привычка пристально разглядывать людей, и некоторые мужчины понимали эту манеру как признак моего особенного внимания к ним. Очевидно, так понял мой взгляд судья. А меня невольно заинтересовала знакомая ситуация, больная в дороге, и я разглядывала их с сочувствием.
На другой день в шесть часов утра мама привела подводу. Это была пара волов, запряженная в арбу. И волов, и такую арбу я видела впервые. Мы разместились на вещах. Выяснилось, что подводы даются только до ближайшей деревни Мостки, находившейся в тридцати верстах от Сватово, а там опять просить подводу до Старобельска. Костя, конечно, повздыхал по этому поводу, а также о том, что даже соломки хозяин не подстелил. Возница уныло проворчал:
– Яка тэпэрь солома! – И мы поехали.
Бескрайняя степь, голая, темная, с опрокинутым над ней голубым небом. Воздух от неба кажется тоже голубым, он наполнен просто одуряющей свежестью. А сколько птиц, они стрекочут, щебечут, каркают и возятся в черной, местами вспаханной земле.
– Цеб-цобе, – покрикивает возница и вдруг мрачно заявляет: – Якись поганы у мэнэ пассажиры, слезть с арбы не можут.
Нам показалось очень обидным слово «поганы». В дальнейшем мы узнали, что это слово здесь принято в обиходе и означает «хилые», зато слово «дрянь», оказывается, особо обидно. Всюду по-своему. В институте мы на слово «дрянь» не обижались. Гораздо обиднее было слово «дура».
Возница беспокоился за своих «волив». Но все-таки вставать и идти около арбы мы пробовали ненадолго, а Таша пользовалась случаем и вытягивала свою больную ногу. Дольше всех выдерживала мама, а у нас с Костей начинала кружиться голова, и нас швыряло из стороны в сторону. Я почему-то считала, что голова кружится от свежего воздуха. В течение тридцати верст, до села Мостки, мы не встретили ни хутора, ни деревеньки. «Уж ты степь кругом!»
В украинском селе Мостки
Ехали долго. Наконец приехали в большое село. Беленькие, аккуратные мазанки, около каждого дома много деревьев, садики, окруженные низкими плетнями. Деревья, правда, еще голые, но когда они распустятся, тени будет много. Подъехали к сельсовету. Костю поставили на квартиру в доме рядом, а нас повезли дальше. Хозяева встретили не очень приветливо.
– Все к нам да к нам! – проворчала хозяйка, но в просторной хате уголок отвела.
Внутренность украинской хаты я тоже видела в первый раз, и мне очень понравилось. Белоснежные стены, белоснежная печь, и на ней искусно нарисованы яркие петухи. Около божницы висят тоже ярко вышитые рушники. Очень чисто. Пол земляной. Больше всех проявляет к нам сочувствия шестнадцатилетняя старшая дочка хозяйки, миловидная, востроносенькая Ганна. Когда мы изъявляем желание помыться, она приносит нам маленький чугунок воды и говорит, что, пожалуй, на всех не хватит, а такого чугунка не хватило бы даже на одну голову. Самовара, оказывается, у них никогда не было, вода «далэко», дров тоже нет, а печь топится рано утром кизяками (это хорошо высушенный и спрессованный навоз в брикетах). Ганна говорит, что завтра, с раннего утра, ее мать и отец уедут в «стэп» аж до «вэчера» пахать, младшего братишку и сестренку возьмут с собой, и она предлагает тогда устроить нам баню. Но ложиться грязными на чистые простыни не хочется, и мы решаем с мамой сходить за водой, чуть подогреть эту воду на улице, на костре, и все-таки помыться. Вода оказывается действительно далеко, а обратно нужно лезть в гору. Но Ганна проявляет максимум внимания. Она приносит «таганэц» и большой чугун с крышкой, достает какие-то чурочки и умело разводит костерик. Так что помыться все-таки удалось. Хозяева дали нам большие козлы, мы спали с мамой на них, а Таше устроили постель на двух сдвинутых больших скамейках. Ее за дорогу растрясло, и нога опять стала беспокоить. Хозяйка предложила нам с вечера оставить чугунок с приготовленным супом, она согреет. Топить печь она будет очень рано, «ще до свиту». Мы попросили ее также согреть нам воды для стирки.
С утра мама пошла в сельсовет. Я сходила за водой. Обратный путь мне показался полегче. Мама вернулась расстроенная.
– Здесь мы застрянем надолго, – сказала она. – Все крестьяне пашут в степи, выловить ни одной подводы невозможно, да и сельсовет заинтересован, чтобы земля как можно больше обрабатывалась. Ее теперь много, рядом была богатейшая «экономия» (так назывались здесь помещичьи имения). А Косте, оказывается, посчастливилось, вчера приезжал милиционер в бричке, на лошади, из Старобельска, и сегодня, возвращаясь обратно, прихватил его. Уж я даже с этим милиционером говорила, очень просила его, если он приедет еще сюда, прихватить Лелю, может, она там хоть помещение для нас найдет. Обещал, но, думаю, забудет, небось своих дел много.
Мамино сообщение, конечно, не радовало, но мы так привыкли ко всяким препятствиям на нашем пути, что уже не огорчались, а жили сегодняшним днем и сегодняшними небольшими радостями. А сегодняшняя радость было, прежде всего, весеннее солнышко, которое так тепло пригревало на скамеечке, белые хаты, свежее белье, которое быстро высыхало, и я успела еще днем все перегладить. Когда я гладила свою черную кофточку, Ганна пришла в восторг:
– Ох и блескуча ж!
Кофточка действительно выглядела нарядно. Кроме того что она шелковистая, в материю была пропущена блестящая нитка и подобраны мелкие, как алмазики, пуговки, про них Ганна сказала, что они «як монисто» (как бусы). Я положила выглаженную кофточку на подушку, и Ганна все любовалась ей. Мне пришло в голову подарить ей эту кофточку. Я посоветовалась с мамой.
– Подарить ей что-нибудь придется, она так внимательна к нам, но ведь эта кофточка тебе очень идет. Смотри сама, а вдруг твоя корзинка пропала, – задумчиво говорила мама.
Таша одобрила мое предложение. Когда я сказала Ганне, что дарю ей эту кофточку, она даже не поверила.
– Мабуть, вы шуткуете?
