– Вот так, товарищ Лодыженская, книжки в сквере читаете, а на работу не идете? Мы вас ждем, у нас все члены семьи на учете.
Передо мной стоял молодой военный с открытым лицом и веселыми глазами. Я вспомнила, что видела его в военкомате. Да ведь это помощник комиссара Федор Андреевич Андреев, брат Андрея Андреевича Андреева, члена правительства. Я объяснила ему, что провожаю сестру на перевязку, а работать пойду с удовольствием и со своей стороны говорила Нине Седыгиной, чтобы она узнала у своего начальника Жирнова, нет ли у них вакантных мест.
– Ваши Нина и Жирнов канительщики, – отвечал Андреев, – а я вас сегодня же отправлю на работу, вот проводите сестру домой и приходите ко мне, я буду у себя. – И он быстрым шагом направился к военкомату.
Конечно, в этот же день я была у Андреева. Он дал мне направление в комиссию по борьбе с дезертирством. Она считалась при военкомате, а территориально помещалась (надо же, такое совпадение!) на Классической улице, рядом с домом Изубилиной.
С большим интересом и волнением я входила в серый дом, находящийся в тенистом саду через забор от нашего дома. В больших комнатах стояли столы, окна были открыты в тенистый сад. Листья уже давно распустились, и тополиный запах чувствовался в комнате, несмотря на то что было накурено. Начальник канцелярии, невысокий человек с приятным лицом, Александр Ефимович Хвалынский, усадил меня за стол и дал переписывать длинные списки фамилий.
– Сейчас объявлена неделя добровольной явки дезертиров, и Иван Сергеевич Носаль совсем погибает от этих списков, – сказал Хвалынский, показывая на сидящего рядом со мной человека. Фамилия Носаль насторожила меня: это была фамилия тех хозяев, которые так нехорошо отнеслись к нам. Всякая вражда, злость и ненависть действуют на меня угнетающе, и меня невольно кольнуло, когда я услышала эту фамилию. В дальнейшем я узнала, что Иван Сергеевич живет в другом месте, но это его родственники, и, хотя он относился ко мне очень дружелюбно, а вскоре даже стал проявлять особые чувства, настороженность к нему так и осталась. Кроме того, мне не нравилась в нем резкость и циничность. Рядом был кабинет начальника, а другая дверь выходила в комнату, где регистрировали дезертиров. Там орудовал делопроизводитель Борис Викторович Моргеровский. Тот самый Моргеровский, который ехал с нами в одном вагоне. Ему помогал молодой местный парень Петя Бурьян. Начальник комдеза был Казаков, а его помощник – Ткаченко. Их обоих нам приходилось видеть редко. Вся их работа проходила в разъездах с отрядом красноармейцев: они ездили по селам и деревням, работали в волисполкомах и не раз вели бои с бандитами. Ткаченко с женой и семилетним сыном помещался во второй половине изубилинского дома. Вот и весь наш штат, еще сторож и уборщик Петренко.
Вскоре и Таша пошла в военкомат на работу. Она была очень довольна, но через несколько дней сказала:
– А все-таки многое зависит от людей. Насколько интересно было работать в Можайске, там работа живая, а здесь сплошная канцелярщина.
– Вот уж не понимаю, что может быть не канцелярское в общем отделе военкомата? Все канцелярщина, – возразила я.
– Не знаешь, не говори, в Можайске то пересыльный пункт организовывали, то работу моботдела перестраивали, а здесь сидят два бюрократа, Жирнов и Башкиров, и самое их разлюбезное дело – отношения составлять, а когда говоришь им, как у нас в Можайске делали, они и слушать не хотят и смотрят на тебя как на выскочку. А Нина Седыгина вместо того, чтобы поддержать меня и Мишу Горшкова, хлопочет около своего Жирнова: «Иван Матвеевич сегодня нездоров, не расстраивайте его». Вообще-то она не подлиза, влюбилась, что ли?
«Интересно», – подумала я. Нина Седыгина ходила к нам часто, больше всех она подружилась со мной. Но если меня и Таши дома не было, она могла просидеть весь вечер с мамой. Мы чувствовали ее членом семьи. На мой вопрос: «Как твои сердечные дела?» – она смущенно признавалась, что от Женечки ей ласкового слова не дождаться, а Иван Матвеевич относится к ней очень хорошо и ее влюбчивое, одинокое сердце воспылало нежностью к своему начальнику. Внешне Суриков и Жирнов были полные противоположности. Рябоватый, невысокий, с округляющимся брюшком Жирнов ожидал семью из-под Москвы.
– Да, Оля, ты знаешь, кто недавно про тебя спрашивал? – сказала Нина. – Миша Яценко – помнишь, матросик, помощник Ижорина, с нами ехал в вагоне?
– Конечно, помню, а куда они оба делись?
– Их обоих назначили в одну очень неблагополучную волость, Ижорин ни разу не приезжал, а Яценко один раз был, Наташа еще не выходила в военкомат, а ты уже работала в комдезе. Он и спрашивает меня: «А что это я Лодыженских не вижу?» Я ему рассказала. Он обещал следующий раз к тебе заехать в комдез. А тогда они очень торопились, поскакали куда-то верхами с Андреевым, и с ними человек десять красноармейцев.
Жизнь налаживается
Кроме Нины у нас бывали и некоторые другие комиссариатские: Миша Горшков, Орлов. Зашла как-то Надя Башкирова с Тасей. Они тоже болели тифом, кроме Таси. Ее симпатичный, голубоглазый младенец умер, когда мать лежала без сознания. Надя тоже стриженая. Да, я забыла сказать, что мама с Ташей вскоре после приезда остриглись, и у мамы волосы стали виться, но появились седые прядки. Башкировы недовольны своими хозяевами, и Надя заметила: «Хорошо бы ваша хозяйка совсем уехала на свой хутор, мы бы тогда поселились с вами». Однажды Таша, придя с работы, сказала, что появился Беляев, он проболел дольше всех, были осложнения, жена его тоже болела, ребенок родился мертвым, и сейчас жена осталась временно под Курском, у сестры. Таша пригласила Беляева к нам, и мама предложила ему столоваться пока с нами. Таким образом, у нас появились два постоянных посетителя – Беляев и Нина.
Таша как машинистка и здесь прославилась, и ее иногда просили помочь работать в милиции, а когда реорганизовался и расширился отдел угрозыска, ее по просьбе начальника угрозыска и при горячем ее желании перевели туда, правда временно. Таша совсем ожила и стала прежняя, появились подружки, молоденькие украинские девочки. А особенно ее радовало пианино. Хозяйка нашла кое-какие ноты и дала ей, в основном трогательные романсы.
Хозяйку мы видели мало, она была очень занята на хуторе и наезжала в город только по ночам. Зажигались лампы, и начиналась суматоха. Иногда ей нужно было открыть сундук, на котором спала Таша. Отношение к нам было какое-то странное. Чувствовалась настороженность и даже неприязнь. Ведь квартиру она сама отдала нам, а разговаривала с нами так, как будто мы нагло влезли к ней. Нам даже обидно было за маму. Она так приветливо всегда встречала хозяйку, и нам казалось в мамином отношении к ней какое-то раболепство. Постепенно она вывезла из дома все, даже табуретки, ни одной не оставила. Что она увезла хороший обеденный стол из большой комнаты, понятно, но когда она собиралась увозить колченогий кухонный столик, который мы поставили на место обеденного, нам показалось это уже жадностью. Все же ей, видно, стало стыдно, и она его оставила.
Тихий и скромный Беляев оказал нам существенную помощь: прибил в кухне доску вместо стола, сделал табуретки. А в дальнейшем, когда стало жарко, прибил и на терраске доску, и мы обедали и пили чай на свежем воздухе. Жена Ткаченко, живущая в соседней квартире, оказалась симпатичной, и мы с ней подружились. Звали ее Прасковья Павловна. Она была очень трудолюбивая и быстрая, ухитрялась справляться с сыном, заниматься хозяйством и работать в старобельской библиотеке. Мама тут же записалась в библиотеку и приносила нам интересные книги. Прасковья Павловна не любила нашу хозяйку, а мы пытались защищать ее, ведь разрешила она нам пользоваться пианино, и даже ноты оставила, и даже дала адрес учительницы музыки. Таше вдруг захотелось учиться.
