Экзамен в институт
14 мая мы выехали с мамой в Москву. Лодыженских в Москве уже года два не было. Дядя Илюша кончил учиться и занял какую-то выборную должность в Пензенской губернии. Кроме того, у него много хлопот по хозяйству. Два имения, в одном конный завод. Дядя Илюша очень увлекается им и устраивает там всякие новшества; Володя Сухотин заканчивает гимназию, живет с дядей Гришей и тетей Анютой. А с Мишей что-то плохо. Из кадетского корпуса выгнали, сейчас устраивают его живущим в гимназию. Остановились мы у дедушки Сергея, маминого папы. Там мужское царство. Сам дедушка, два долговязых гимназиста, Коля и Аля, и два денщика. Мачехи маминой нет. Я спросила маму:
– Почему Коля и Аля такие носатые, ведь дедушка красивый?
– В их мамашу. Ее нос Бог семерым нес, а ей одной достался.
– А почему ее здесь нет?
– Ну, знаешь, – рассердилась мама. – Ты слишком много вопросов задаешь, лучше давай я тебе диктант сделаю.
И вот наконец я, наряженная в белое пикейное платье с голубым шелковым поясом, завязанным сзади бантом, и с голубой лентой в распущенных волосах, отправляюсь с мамой на экзамен. Какое унылое и огромное здание этот институт у Красных ворот! Оно выходит и на Садовую и занимает большую часть Басманной. Нам открывает дверь швейцар в ливрее с галунами и длинными бакенбардами. Мы раздеваемся и поднимаемся по широкой мраморной желтой лестнице на второй этаж. Вот громадная двухэтажная зала, в старину она называлась «двухсветной». Родители остаются в коридоре. Я никогда бы не догадалась, что это коридор, думала, что это большая комната, если бы сухонькая маленькая женщина в темно-синем платье не сказала властным голосом:
– Родители, останьтесь в коридоре, а дети идите за мной в залу.
Нас рассаживают за столы. Рядом со мной оказывается очень милая девочка, у нее большие синие глаза и короткие, распущенные по плечам волосы. Она их все время приглаживает и дружелюбно поглядывает на меня. Мы начинаем знакомиться, ее зовут Тиной Жардецкой, она тоже поступает в седьмой класс. В институте счет наоборот: самый старший – первый класс, а самый младший – седьмой. А приготовительный – до седьмого. Начинаются экзамены. Я еле-еле натягиваю на семерки, только чтение хорошо. Да, отметки в институте 12-балльные, семь – удовлетворительно, а шесть – плохо. Когда я писала диктант, как всегда, испачкала все пальцы чернилами. Ко мне подошла высокая молодая дама, тоже в синем платье: «Ты что же пальцы о чулки вытираешь? Пойдем со мной, вымоешь руки». И она повела меня из залы по широченному коридору. В конце коридора – окно во всю стену, а по бокам – двери в классы. Во всех классах шли занятия. Только в последнем классе направо, видно, учительницы не было и девочки толпились около двери, чуть приоткрывая ее. Они с любопытством разглядывали меня, а я – их, но разглядеть мне их не пришлось. Моя спутница строго прикрикнула на них, и они скрылись за дверью. Одеты они, мне показалось, очень странно: юбки до полу. В конце коридора мы свернули налево, в маленький коридорчик. Там была раковина, и сердитая дама сама принялась отмывать мне руки, что-то приговаривая о моей беспомощности. Когда мы вернулись, девочки выходили из залы к своим родителям.
– Ну, хорошо хоть, без переэкзаменовок, – сказала мама.
Дома няня и Таша с интересом слушали мой рассказ об институте. А когда я начала делиться своими впечатлениями с Дуней, она сделала совершенно неожиданный для меня вывод:
– Счастливая ты, Леля, учиться будешь, как интересно! Мне четвертый класс не хотят дать закончить, а ты в институт поедешь!
– Да провались он, этот институт! – возмутилась я. – Небось не то запела бы, если бы тебя заперли туда на целую зиму, среди этих злючек, классных дам!
– Ничего. Для того чтобы выучиться, можно и потерпеть, – твердо, глядя мне в глаза, сказала Дуня.
Удивительное лицо у нашей Дуни. Оно напоминало мне лики святых на иконах. Сама смуглая, а глаза глядят так прямо и строго, и черты лица правильные и строгие. Можно подумать, что она и веселиться-то не умеет. А на самом деле она так любит и так понимает шутку и с ней всегда очень интересно мне и Таше. Мы сидим на балконе флигеля. Дом будет готов только к осени.
– А ты там, в институте, руками не махала? – вдруг спросила Таша. – Ты знаешь, Дуня, когда Леля чего-нибудь боится, она вот так вот машет руками и кричит: «Ай-ай-ай!»
Дуня смеется, а мне очень обидно, хотя это и верно.
– А ты вот так обедаешь. – Я обнимаю левой рукой невидимую тарелку и с присвистом прихлебываю суп с ложки, которую будто бы держу в правой руке. На этот раз обижается Таша.
– Ташенька, не сердись, – говорит Дуня. – Она очень смешно представляет. Представь меня, Леля.
Я приседаю, чтобы сделать платье подлиннее, хватаюсь за подол и говорю: «Батюшки мои, какую мне юбку мать короткую сшила! Скажут: „Украсть украла, а не сообразила, еле попку прикрыла“. А где же моя покрышка? Что же я простоволосая расхаживаю? Скажут: „Угорелая из бани выскочила“. Ах, вот она. – Я хватаю салфетку со стола и покрываюсь, как Дуня, с козырьком, но козырек прикрывает все лицо. – Ну вот, теперь можно и на люди показаться, ничего не скажут».
Хохочут обе. «Скажут» – любимое Дунино слово.
– Пойдемте на стройку, – предлагает Таша.
– Ну, что там интересного, – говорю я, – гнать нас будут. Лучше пойдемте сирени наломаем.
– Ладно, – говорит Дуня и благоразумно добавляет: – Только маму спроситесь.
Мама разрешила. За старым домом между старой липовой аллеей и молодой елочной – заросли сирени. Издали слышен ее замечательный запах, и издали слышно также, что там уже кто-то есть. Раздается смех и похрустывание веток. Это, конечно, отяковские мальчишки. Завидев нас, они убегают. Но, присмотревшись, что с нами нет взрослых, остаются невдалеке и напевают: «Леля – Таша – щи да каша». <…>
Нас встретила няня.
– А мама разрешила вам разуться, – сказала она. – Сегодня жарко.
– А где мама?
– Она уехала одна в шарабане на почту.
Первый раз в этом году мы пойдем босиком! Почему-то этот день у нас всегда запоминался, и даже иногда счет событий велся от этого дня: это было тогда, когда мы еще не ходили босиком. Я понимаю, что Таша ценила этот день потому, что она так с тех пор и не обувалась до осени, разве только уж очень холодно станет. Ну, в город, конечно, разутой не возьмут. А дома даже приезд гостей не заставит ее надеть на ноги туфли. А ведь мне это очень скоро надоедало: день-два, и я уже обуваюсь. Как особенно легко себя чувствуешь, когда в первый раз выйдешь босиком на траву. Ногам так мягко и хорошо, хотя иногда что-то покалывает ступни. Но я молчу и не показываю вида, ведь моя сестричка так терпелива, что мне стыдно признаться в том, что мне колко. А один случай особенно поразил меня. Это было, еще когда мы жили в большом доме, Таше было не больше трех лет. После дождя няня обула нас, и, хотя опять светило солнце и стало сухо, она больше разуваться не разрешила. Тогда мы решили сделать это самовольно: скрылись с няниных глаз и блаженствовали босиком. А когда няня позвала нас, я быстро помогла Таше надеть и зашнуровать башмачки. Через некоторое время Таша пожаловалась няне, что у нее в правом башмаке сидит лягушка. Няня не поверила, но предложила посмотреть.
