– Помощник председателя волисполкома Яценко слушает, кто говорит?
– Дежурный сотрудник военкомата Лодыженская.
– Оля, здравствуйте.
– Здравствуйте, Миша, что у вас случилось? Я уж несколько часов не могу к вам дозвониться!
– Поломка была, я сам и устранил ее.
– Как у вас в волости, спокойно?
– Относительно. Спокойно у нас никогда не бывает, но пока караульная рота не требуется.
– А как вы догадались, что я Оля, а не Наташа? – перешла я на неофициальный разговор.
– А я знаю, что Наташа в угрозыске, я с ней тоже как-то по телефону разговаривал. Оля, хорошо, что мы встретились хотя бы по телефону, скажите мне ваш домашний адрес, я иногда бываю в городе, когда занятия уже закончены.
Только я стала объяснять свой адрес, как вдруг рядом со мной появился Андреев. Его большие, веселые глаза смеялись, а головой он укоризненно покачивал.
– Уже любовь по телефону закрутила, адрес свой объясняет.
– Так это ж Миша Яценко, – возмутилась я. – Миша, вам товарищ Андреев нужен?
– Нужен, очень нужен!
И я передала трубку.
– Чудесный парень, – сказал Андреев, закончив разговор. – Смелый, быстрый и мастер на все руки. Недаром все окрестные девчата в него влюблены. – При этом он взглянул на меня многозначительно.
Я выдержала взгляд спокойно. В моем сердце место было только для доктора Ч.
Письма
В конце июня я получила ответ от Германа и через несколько дней от Игнатия Корнеевича Скороходина. К сожалению, последнее письмо у меня не сохранилось. Оно было очень теплое, и с первых же строк он сообщал адрес доктора. Точно такой же адрес был в письме Германа. /… /
Шло оно, так же как и письмо Скороходина, почти месяц. А мои письма к ним – пятнадцать дней. Письмо читалось с интересом всеми нами. Читая о Можайске, мама даже прослезилась и воскликнула:
– Как в Можайск хочется! Все-таки там все родное.
А я удивилась:
– Неужели тебе здесь плохо? Такой чудесный городок.
За это я услышала от мамы, что я изменница родине.
Каждый день я собиралась ответить на письма и как-то невольно откладывала. Теперь у меня был адрес доктора Ч., и я тоже никак не могла решить, писать ему или нет. Зачем навязываться самой, у него скоро будет мой адрес, и если он захочет, то сможет написать мне. Я уверена, что Игнатий Корнеевич не замедлит послать ему сведения обо мне даже без запроса с его стороны. Вот Герман – тот, конечно, честно ответит на запрос, но сам, без просьбы, посылать адрес не будет. Маме Герман очень понравился по его письму.
– Такой человек, видно, обстоятельный, вдумчивый, – говорила она.
А нам с Ташей он казался скучным, да и некоторых его взглядов мы с ней не разделяли. <…>
Получила и мама ответ и от Наташи, и от Разумовских. Вместо Наташи писал Вознесенский священник, она была почти неграмотна. Разумовские радовались за нас, что мы не голодаем и что наши испытания закончились. Они писали, что выслали маме небольшую посылочку с кое-какими вещичками собственного рукоделия и просят маму обменять их на пшено. Продовольственные посылки по почте не принимались. И вот пришла посылка. Мы с интересом вскрываем ее. В повестке было приписано Марией Дмитриевной: «Посылаем кой-какие тряпки…» Что же оказалось в посылке? Действительно, грязные-прегрязные, рваные тряпки. Это могли сделать только на почте, те, кто читал письмо в повестке. Мама пришла в ужас. Главное, как идти и протестовать? Скажут: «Там же написано, посылаем кой-какие тряпки». Конечно, в наше мирное и законное время такой бы факт не остался без последствий, а тогда, в то тяжелое время было, конечно, не до тряпок.
– Зачем они так написали? – ахала Таша. – А вдруг подумают, что мы присвоили их вещи?
– Разумовские так о нас не подумают, – сказала расстроенная мама.
Однажды за очередным дежурством в военкомате, а дежурила я теперь часто, я познакомилась с новым секретарем. К нам недавно прислали из Москвы вновь назначенного военкома с секретарем. Фамилия обоих, по случайному совпадению, была Михайловы. Они не были ни муж и жена, ни родственники. Нина Николаевна мне сразу понравилась. Бывает, что человек располагает с первого взгляда. Она чем-то напоминала мне Нину Буланову: была такая же веселая и остроумная, и даже звали ее Нина. Ей отвели комнату в том же доме, где помещался военкомат. Как-то она пришла после занятий и принесла кипятку. Мы с ней разговорились. Она оказалась москвичка. «Где вы учились?» – спросила она меня. Я очень не любила этот вопрос. Отвечать правду – в дворянском институте – не хотелось. У меня были очень хорошие отношения со всеми сотрудниками. Я видела, что они чувствуют во мне своего человека, да я и была для них своим человеком, а тут вдруг почувствуют чужака. И я всегда говорила, что училась в гимназии, но кончить не успела, заболела. Обычно никто не уточнял, в какой гимназии. А Нина Николаевна спросила в какой. Где какая гимназия помещалась в Москве, я не знала. Вспомнила только, что Леля, дочь моей квартирной хозяйки, у которой я месяц жила у Петровских ворот, училась в четвертой гимназии. Очевидно, она помещалась где-то недалеко от Петровки, и я соврала, что училась в четвертой, казенной. Нина Николаевна оживилась, оказывается, она ее кончила. Но, на мое счастье, она была лет на пять старше меня, и спрашивать про девочек она не стала. Зато спросила про преподавателей. Я называла своих институтских, она удивлялась, что фамилии ей были все незнакомые. Я чувствовала себя перед ней ужасно, такое ощущение, наверное, испытывает пойманный воришка. Наконец я не выдержала и призналась ей во всем.
– Как в дворянском институте? Это что у Красных ворот? – весело спросила она. – Так у меня там дочка моих хороших друзей училась, Мещерских.
– Знаю Кику Мещерскую, – сказала я, – она с моей сестрой в одном классе была. Отчаянная девчонка. Они дружили.
Когда я рассказала все это Таше, она, как всегда, возмутилась:
– Сколько раз я тебе говорила: не ври, да еще наобум. Видишь, как может получиться. Хорошо еще, кончилось все благополучно.
Вечера мы обычно проводили при коптилке. Мама читала. Таша играла на пианино. А мы с Ниной Седыгиной сидели на Ташином сундуке и беседовали. Нина часто бывала у нас. Однажды мы услышали, как кто-то открывает входную дверь. На пороге стояли Миша Горшков и Миша Яценко.
– Я взял с собой Михаила для храбрости, – сказал Яценко. – Хотелось вас повидать.
Мама соорудила чай. Как раз сегодня она пекла лепешки, теперь они назывались у нас коржики. После чая попросили Ташу поиграть. И вдруг Яценко спросил:
– А вы «Яблочко» играете?
Таша начала знакомую мелодию. Яценко вскочил, отодвинул табуретки и в образовавшемся кругу пустился в пляс. Плясал он очень здорово. Мы все, как очарованные, смотрели на него. Раскинув руки, он легко летал по кругу, выделывая замысловатые движения ногами. В глазах была удаль. Я стояла у двери в маленькую комнату и, любуясь, смотрела на него. Проходя около стола с коптилкой, он перевернулся, сделал быстрое движение рукой и погасил коптилку. Затем, в полной темноте, мгновенно подлетел к двери и поцеловал меня. Все произошло моментально, я не успела ни отвернуться, ни ответить на поцелуй. Таша продолжала играть в темноте. Миша Горшков поднес к коптилке зажигалку. Никто ничего не заметил. А как появился свет, Яценко стал прощаться – в пять часов утра ему надо выезжать к себе в волость.
