В середине июля я получила письмо от Владимира Григорьевича. Невероятная радость наполняла мне сердце. Написал в тот же день, как получил письмо от Скороходина. И уж совсем удивительно, что его письмо шло немного больше двух недель из Сибири, а из Можайска месяц. Почта загадывала неразрешимые загадки. Конечно, возможно, что ему помог какой-нибудь нарочный.
Я бесконечно перечитывала письмо.
Вот что он писал:
«27/06/1920 г.
Милая Ольга Сергеевна. Ради Бога, не обижайтесь за столь дерзкое обращение, но у меня есть оправдание – это впечатление, которое Вы производили на меня своим простым, милым отношением. Ольга Сергеевна, неужели все русские пословицы оправдываются, или, иначе говоря, одна русская пословица (с глаз долой и из памяти прочь) применима ко всем. В 1919 г. я Вам писал на военный комиссариат славного гор. Можайска. Затем, не получая от Вас ответа, справлялся в каждом письме Герману и Паберсу – как поживает мой завхоз. Но только сегодня получил первое письмо от Скороходина. Великая благодарность отзывчивому, доброму сердцу Игнатия Корнеевича за сведения о Вас. А Вы, женщина с нежным сердцем и отзывчивой душой, забравшись в Харьковскую губернию, отряхнули можайский прах от своих ножек и, должно быть, выбросили из своей головки память о своих знакомых. Но, к Вашему сожалению (должно быть), среди Ваших покинутых знакомых оказался один субъект, довольно-таки навязчивый, и осмеливается Вам напомнить о себе. Ради Бога, не надуйте свои алые губки за мою навязчивость. Я все продолжаю существовать на грешной земле и нахожусь на берегу священного озера Байкал, в 140 верстах от Иркутска. Мало прожито, но много было пережито. Об этом в другой раз, если Вы мне разрешите Вам написать. Адрес мой пока: направление 56-го этапбата военных дорог 5-й армии. Старшему врачу Владимиру Григорьевичу Ч. Сообщите о себе. Буду сердечно благодарен.
Целую ручки, В. Ч.»
Я тут же ответила в спокойном, дружелюбном тоне. Чем больше я вчитывалась в его письмо, тем больше чувствовала в нем два разных мотива. Один, как будто искренний, там, где он пишет о великой благодарности Скороходину за сведения обо мне и о запросах к Паберсу и Герману. Ведь я ему написала два письма из Можайска, а он ни одного не получил. Но нечто совсем другое чувствовалось во фразах об «отряхнутом прахе с Ваших ножек» и о «навязчивом субъекте». А уж фраза «ради Бога, не надуйте свои алые губки…» мне показалась вообще какой-то шаблонно-флиртовой. Но ведь наши мысли всегда идут по тому направлению, которое наше внутреннее желание им подсказывает. Я оправдала эти фразы тем, что прошло десять месяцев, как мы расстались, и он не получил от меня ни одного письма, не знает, как я к нему отношусь. В общем, когда сильно любишь, то оправдываешь во всем. Я вложила в письмо маленький листочек, на котором было написано короткое стихотворение, как бы ответ на его письмо. Тон стихотворения был не похож на тон письма. Воспроизвожу его:
Вы там, на севере, на берегу Байкала,
Я ж в мазанке украинской, под жарким солнцем юга.
И как бы сильно я Вас видеть ни желала,
Вы далеки, и лишь тоска со мной, моя подруга.
Я зной люблю, здесь все им дышит утомленно,
И солнце, и степи широкой живая красота.
О нем Вам скажет и подсолнечник склоненный,
И небо синее, и воздух, и речи, и уста.
Я зной люблю, но отдала бы все я в мире,
И солнце, и тепло, и даже жизнь, чтобы увидеть Вас,
Чтобы замерзнуть там, на севере, в Сибири,
И отогреться взглядом моих любимых глаз.
Посмотрим, на что он будет реагировать, на письмо или на стихотворение. Тут же, под впечатлением своей радости, написала ответ Герману. Письмо получилось веселое и счастливое. Я подробно описала Старобельск и нашу жизнь. Прочла все его вопросы и обстоятельно ответила на них. На вопрос: «Когда же вы думаете приехать?» – ответила, что пока об этом говорить еще рано. Нужно ждать окончания войны и налаженности транспорта. И в конце приписала: «Сегодня получила весточку от Владимира Григорьевича. Теперь, наверно, два месяца пройдет, пока я получу ответ от доктора».
Лето стояло жаркое. Мама с рынка приносила терн. Он был очень дешев. Этой сочной ягодой с вяжущим вкусом Таша увлекалась. Нравилась нам также шелковица, она напоминала малину, ею угощали нас Ташины местные подружки. Иногда мама приносила с рынка «роблинки». Роблина сметана напоминала наш русский варенец, только молоко не топилось. Денег мы получали очень мало, но в пайке нам полагался табак, мама меняла его на базаре на продукты. Теперь из-за стола мы вставали сытые. Было и первое, и второе. Благодаря кашам хлеба стали есть меньше, и два пайка на троих вполне хватало. Таша очень много играла. Каждую свободную минутку садилась за пианино. Учительница ее нахваливала. А я вспоминала, как прошлое лето много проводила времени на природе, а теперь гуляла мало. Природа была в нашем дворике, а за забором большой, тенистый сад комдеза.
Однажды, идя утром с дежурства в военкомате, я встретила Петю Морозова. Он шел в больницу, к доктору. У него стала распухать верхняя губа и все лицо было красное.
– Вот, – сказал он, – какая-то лихорадка странная вскочила, и даже температура от нее повысилась. Иду к врачу.
– Пройдет, – успокоила я его.
Но лихорадка у Пети не прошла, она оказалась сибирской язвой, и через два дня он умер. Эта неожиданная смерть очень взволновала всех нас. Столько парень перенес в дороге, болел тифом, и все обошлось. Где он только подцепил эту сибирскую язву, невольно задавался вопрос. Про другие случаи мы не слышали. Хоронили Петю торжественно, с музыкой. Провожал весь город, и только самых близких его родных не было. У самого гроба шел, горько плача, Василь Дурный. Он не юродствовал, ничего не выкрикивал, а все его худое тело сотрясалось от рыданий. Обратно с кладбища мы, москвичи, возвращались кучкой.
– Надо родным написать, – произнес кто-то. И мама взялась написать письмо его брату Михаилу Ивановичу Морозову.
В середине августа получаю письмо от Владимира Григорьевича. Опять благосклонность почты. Две недели шло мое письмо, и две недели ответ, это из Сибири!
Вот что пишет Владимир Григорьевич:
«Милая Ольга Сергеевна, благодарю Вас за письмо, которое дало мне возможность убедиться в том, что я не ошибся в Вас. Вначале я думал, что Вы совершенно забыли о моем существовании, и считал это наказанием для себя, наказанием за доверие к почте, т. е. что Вы, получая мои письма, не отвечали на них. Благословен тот момент, когда Вы решили в последний раз сделать попытку написать мне. Это последнее Ваше письмо только одно я и получил. Еще раз сердечное спасибо за него, и если Вы не очень сердитесь на меня, то прошу разрешить в будущем напоминать Вам о моем существовании. Прошла, кажется, целая вечность с того времени, как злая судьба вырвала меня из Вашего общества и бросила в самые суровые условия жизни и дикую обстановку природы. И, несмотря на эту вечность, у меня сохранились живые впечатления о том дне, последнем дне, проведенном с Вами и Николай Ивановичем. Поверьте мне, хотя раз в жизни поверьте, что очень и очень мне было грустно расставаться с Вами. Ваш порыв открыл мне глаза на Вас и на Ваши истинные отношения ко мне. Вы аристократически загримировали свои настоящие чувства к окружающим Вас людям. Я считал себя в отношении маскировки, как говорится, мастаком. Но теперь преклоняюсь перед Вами. Ну, довольно говорить о прошлом, на которое, судя по Вашему письму, Вы поставили крест и наложили стопудовый надгробный камень, т. е., иначе говоря, похоронили все, что было хорошее, все, чем жили некоторое время. Я не обладаю такой энергией и силой воли, как Вы, и потому не смог, да и не хочу накладывать камни на свое прошлое. Ради Бога, простите меня, что я говорю все о прошлом. Давайте поговорим о настоящем. Как Вы живете? Как попали в Харьковскую губернию? Кто Вас окружает? В каких условиях Вы обитаете? Вообще, обо всем, если Вам не трудно, сообщите скверному Владимиру Григорьевичу, который Вам будет очень благодарен за это. Я нахожусь в Иркутске, адрес мой: санитарная часть Упвосе 5, врачу 44-го военного транспорта. Условия жизни очень и очень напоминают московские в 1919 году в смысле дороговизны продуктов. Кругом тайга. Морозы доходят до 40-45-50 градусов. Как говорится, на лету птица замерзает. Вообще зима ничего хорошего не принесет, если придется остаться в Иркутске. О России все страшно тоскуют и рвутся, как говорится, на Родину. Отпуска не разрешают, командировки тоже. Вообще, невеселенькое житьецо. Это не жизнь и даже не жестянка, а скверная банка из-под грязной мази. Ну, будет, уж должно быть Вам надоело читать мою галиматью. От души желаю Вам только лишь хорошего. (Несколько слов старательно зачеркнуто.)
