Ваш В. Ч.»
Радости от этого письма я не почувствовала. Он отреагировал на письмо и не обмолвился ни одним словом на мое признание в любви в стихотворении. Как будто и не было. Фальшь чувствовалась во всем, и в его уверениях, что он не знал моих истинных чувств до моего «порыва». Он, очевидно, имел в виду то, что я расплакалась при прощании. Это же ложь, а его слова, которые я подслушала под окном! Ведь он все прекрасно знал, помню, тогда мне сделалось даже неприятно от его самоуверенности. Непонятно только, почему он пишет мне: он такой противник всяких переписок, не однажды говорил, между прочим, что терпеть не может писать письма. Неужели только из-за тщеславного желания сохранить одну из своих многочисленных поклонниц? Единственная его фраза прозвучала искренно: «Поверьте мне, хоть раз в жизни поверьте, что очень и очень грустно мне было расставаться с вами». Возможно, это и было ненадолго, заразила его и общая атмосфера влюбленности. А вообще он и сам понимает, что верить ему трудно. Безжалостно проанализировав таким образом письмо, я предалась тоске. Но тем не менее отказать себе в горькой радости получить хотя бы такие письма я не могла и ответила ему в тот же день. Я кратко описала Старобельск, комдез, про то, как мы попали в Харьковскую губернию, тоже написала, но описывать наши злоключения не стала. Ему это совершенно неинтересно, а только сказала, что пришлось перенести много тяжелого. Интересно, что он написал в зачеркнутых словах? Я поняла только вопросительный знак в конце. Вот это тоже мне непонятно: почему не спросить прямо о том, что тебя интересует?
И все же я с этим письмом не расставалась. Когда в свободное время выходила с книжкой в наш дворик и присаживалась где-нибудь около ветхого забора, перед тенистым садом, письмо находилось всегда со мной, и, хотя знала его наизусть, все же перечитывала. И однажды Ваня Ткаченко, который жил в нашем доме, спросил:
– Ты все бумажку читаешь, а не книжку, бумажка интереснее? Да? – Ваня Ткаченко был семилетний сын Прасковьи Павловны и помощника моего начальника комдеза. Мы с Ташей дружили с этим занятным смышленым пареньком. Вообще, мы очень любили детей, и почти всегда у нас были маленькие друзья. <…>
По утрам мама рано уходила на базар. Что может быть ярче и красочнее украинских базаров! Прежде всего, они начинаются в четыре утра. Раннее утро, свежий воздух, обилие красок на прилавках и певучая украинская мова. В Старобельске я редко бывала на базаре. В юности крепко спится в это время. Но спустя девятнадцать лет, в 1939 мирном году, мне опять захотелось побывать на моей любимой Украине. На этот раз мы приехали как дачники и прожили все лето. Нас было три семьи: моя, семья сестры и третья наших хороших друзей. Мужья приезжали к нам в отпуск, а мы, три женщины с ребятами, блаженствовали в чудном, поэтическом месте все лето. <…>
Вот там я вдосталь насладилась удовольствием бывать на ранних украинских базарах. Переходишь мостик через реку Сулу, вступаешь в поле подсолнечников, фасоли, начинающих краснеть помидор (их там называли «баклажаньи», а настоящие баклажаны – «синенькие»). И вот он, на небольшой горке, открывается базар села Коровицы. Чего там только нет! Темно-красные вишни продаются ведрами, ярко-зеленые огурчики – сотнями. Квохчут куры, крякают утки. А когда настала пора кавунов и дынь, тут вообще не знаешь, с чего начинать. И льется ласковая, певучая украинская речь.
– Бачьте, якись гарный мэд, купуйте, будь ваша ласка, – зазывают торговки покупателей.
Вовсе не хочу сказать, что они ангелы, что они не ругнут вас резко, как у нас, а жалят с улыбочкой, если начнете торговаться:
– Мабуть, у вас грошей нема, но товар первейшей!
А над базаром порхают, как бабочки, венки молодиц. Я не знаю, придерживаются ли сейчас на Украине этого старого обычая, но в 1939 году придерживались. Молодые женщины, вышедшие в этот год замуж, появлялись на людских сборищах в высоких венках из искусственных цветов, куда вплетались и живые.
Когда мама и Таша посмеивались надо мной, что я слишком увлекаюсь Украиной и забываю свою родину, я отвечала им:
– А как же наша няня, уж русская, тульская, а пожив несколько лет на Украине, тоже очень полюбила ее.
Миша
Однажды мама ушла, как обычно, рано на базар, и почему-то мне тоже не спалось. Утро было такое свежее, приятное, и захотелось встать. Днем жарко, душно, а сейчас так легко дышится. Я пошла на колодец за водой. Только я вытащила ведро, как послышался издали топот скачущей лошади. Все ближе, ближе, вот она проскакала мимо ворот и остановилась около нашего дома. Я поставила ведро и бегом побежала к воротам. У окна нашей комнаты стояла взмыленная лошадь, на ней сидел Миша Яценко.
– Оля, – быстро проговорил он, – как хорошо, что вы не спите, а я уже хотел постучать в окно.
– Что случилось, Миша?
– Случилось, что я оказался в пятнадцати верстах от Старобельска, в деревне Гайдаровка, захотелось увидеть вас и получить долг, ведь вы остались мне должны.
– Какой долг? – растерянно спросила я и невольно обратила внимание на его седло. Оно было очень красивое, низ вышит красным шелком. – Какое у вас нарядное седло, – сказала я, гладя рукой выпуклую вышивку.
Миша взял мою руку.
– Это седло досталось мне от одного матерого бандита, схватка была серьезная, но я не хочу об этом с вами говорить. Какой долг? Вы же не ответили на мой поцелуй тогда вечером.
Он крепко сжал мою руку. Я посмотрела в его глаза, такие открытые, смелые и добрые. Он наклонился ко мне. Мгновенно я закинула ему за шею обе руки и поцеловала его в губы, не подумав о том, что мы на улице, что мимо могут пойти люди. Миша поймал мои руки и держал их, не выпуская уздечки. Он так их сжимал, что я чувствовала даже боль в левой кисти от ремня уздечки. Я постепенно освобождала свои руки и произнесла с улыбкой:
– Пятнадцать верст скакал, а с того вечера прошел почти месяц.
– А что такое время? Его человек придумал, и оно должно подчиняться человеку! Так будешь помнить меня, Оля, несмотря ни на что?
Я опять взглянула в его глаза и ответила:
– Буду.
– Вот теперь все. – Он весело кивнул мне и, повернув лошадь, быстро ускакал.
Я стояла, прислонившись к воротам, и смотрела ему вслед. У поворота дороги он оглянулся, еще раз махнул мне рукой и исчез.
Я долго не могла разобраться в чувствах, овладевших мною. Как это все внезапно! Положим, заметила я Мишу и как-то особо его выделила среди всех еще давно, полгода тому назад, в вагоне. Да он вообще очень ярко выделялся среди всех остальных. Была в его лице какая-то особенная доброжелательная открытость, а в поведении чувствовалась полная отдача всякому делу, за которое он брался. В нашем небольшом эшелоне были начальник Ижорин и его помощник Чечеткин, они заботились о нас, но все же со своими нуждами все обращались к Мише. «Яценко достанет», «Яценко сделает» – и он все делал по-матросски быстро и с шуточкой.
