Он мгновенно соорудил печку в товарном вагоне для Саблиных, подготовил дров и затопил к приходу хозяев. Чувствовал тогда, что помощь в трудном быту голодным сотрудникам – его главная обязанность. И сейчас он лучше всех понял свой долг. Его волость кишела бандитами, и смелостью и находчивостью Яценко восхищались все в военкомате.
«Так кого же я люблю, его или доктора?» – задавала я себе вопрос. Конечно, самое первое, сильное чувство так сразу не оборвется. Нет-нет да кольнет то или другое воспоминание. Впервые трещинка в моей любви появилась после первого его письма, полученного в Старобельске, несмотря на большую радость, а после второго даже радости почти не было. Ощущалась неискренность и фальшь. Этого качества я не могла выносить в людях, а как тяжело их было видеть в своем идеале. Интересно, что в первых двух письмах, полученных еще в Можайске, никакой фальши я не ощущала. А какое замечательное ровное отношение у него было ко мне во время нашей десятимесячной работы. Отечески-дружеское, никаких заигрываний и поощрений, ни слащавых комплиментов. Он вел себя так, как подобает настоящему человеку по отношению к влюбленной девчонке. Настоящего человека я чувствовала и в других его поступках. А его ветреность оправдывалась тем, что он был слишком красив и все кругом влюблялись в него. Да и вообще людей без недостатков не бывает, внушала я себе тогда. А Миша тоже представал предо мной в ореоле. Но это было совсем другое. Видно, без ореола я его любить не могу. Но будь что будет, не хочу больше копаться в себе, и все сложится.
А дни шли. Поспевали арбузы и дыни. Они были вполне доступны на рынке, и мы объедались ими. К Беляеву приехала жена, и он перестал приходить к нам обедать. Однажды, дежуря в военкомате, я, как всегда, долго добивалась связи с Мишиной волостью, не только потому, что мне хотелось узнать о нем, у нас вообще эта волость считалась самой важной и опасной. Наконец прозвучал его голос:
– Яценко слушает.
Я начала официально:
– Говорит дежурный по комиссариату… – а в ответ прозвучало радостное:
– Оля, а я все думал, как передать, что я завтра уезжаю в командировку в Харьков, а на обратном пути обязательно заеду в Старобельск и зайду к тебе, к вам, – поправился он. – Можно?
– Конечно, – ответила я. – Как у вас обстоит дело?
– Как всегда, неважно, но выкручиваемся. Не знаю, что будет, когда мы вдвоем с моим помощником уедем на совещание. Я теперь председатель. Ижорин заболел, и его откомандировали в Харьков… – Связь внезапно оборвалась, и наладить мне ее больше не удалось.
Когда пришел дежурящий со мной Степанов (командир караульной роты), я передала ему опасения Яценко.
– Об этом знаем, – ответил он и мрачно добавил: – Придется на время их отъезда быть и тут, и там.
Вернувшись с дежурства, я нашла маму больной: она еще накануне жаловалась на желудок, а тут поднялась температура. Мы решили с Ташей, что у нее брюшной тиф, и посадили ее на строгую диету. В городе было несколько случаев брюшняка, болела и Надя Башкирова. У меня выдалось два свободных дня: суббота после дежурства, а следующий день воскресенье. Мама все просила есть и бульоном с сухариками удовлетворялась. До прихода Таши я куда-то вышла ненадолго и, вернувшись, застала криминальную картину: мама сидела на кухне и уплетала борщ, заправленный салом, который я наварила для нас с Ташей. Я отняла у нее миску, уложила в постель и стала внушать, что при брюшном тифе нужно быть очень осторожной с едой. Мама лежала на своих козлах, а я сидела на своих маленьких. Беляев сделал нам двое козел для ложа, принес еще досок и смастерил, получилось удобно – хотя и в нашей комнатушке стало тесно, зато спать было лучше. Вообще, помощь этого тихого и скромного человека была неоценима, и хотя он считал себя обязанным маме, на самом деле мы больше были обязаны ему. Он достал нам топливо. Его не надо было просить ни о чем, он сам замечал, где нужно было помочь.
Итак, я выговорила маме за борщ, и вдруг послышался веселый голос Таши:
– Ты что это, как гипнотизер, внушаешь маме: у тебя брюшной тиф. Может, и не брюшной.
– Совсем загрызла меня, – жаловалась мама. К вечеру у нее температура не повысилась, а, наоборот, даже снизилась. Но так как у брюшняка бывает скачущая температура, то мы выздоровевшей ее не считали. К тому же появилась очень большая слабость.
Махновцы
Наутро в воскресенье я решила сходить на рынок. По праздничным дням базар длился долго. Погода была солнечная, и вдруг я услышала гром с раскатами. Я вышла на терраску, взглянула на небо. Ни единой тучки.
– Странно, – заметила я, – гром гремит, а туч не видно.
– Та це ж не гром, це пулемет, – отозвался вертевшийся где-то поблизости Ваня Ткаченко. И вдруг открылась дверь их квартиры и из нее вышла Прасковья Павловна. Она была бледная, взволнованная, на мое приветствие еле ответила, быстро заперла дверь на ключ, схватила Ваню за руку, и они бегом куда-то побежали.
«Вот что значит никогда не слышать ни орудий, ни пулемета, – подумала я, – семилетний мальчик лучше разбирается».
– А у нас все ответственные работники на совещании, в Харьков уехали, – сказала выбежавшая Таша.
– И караульной роты, наверно, нет. Она в какой-нибудь волости, – добавила я. – До чего же бандиты обнаглели!
А стрельба приближалась, все громче и ближе. Несколько пуль попало в ворота дома напротив, посыпалась штукатурка. И вдруг все прекратилось, очевидно, со стороны города сопротивления не было. Мимо окон промчался отряд всадников, они размахивали обнаженными шашками. Минутное затишье. В город входило какое-то странное войско. С щемящим чувством мы разглядывали их в окошко. Одеты были очень просто, во всяком случае никакой формы не видно. На едущих впереди верхами, очевидно командирах, навешана масса всяких побрякушек. За кавалерией потянулись бесконечные тачанки, с пулеметами и без них. Увидели черный плакат. На нем красными буквами намалевано: «Мы за большевиков, бей жидов и коммунистов!» Многие в тельняшках и бескозырках. Поют «Яблочко» с гиканьем и присвистом: «Эх, яблочко, да с листочками, едет батько Махно, да с сыночками».
– Так ведь это Махно! – в ужасе поняли мы с Ташей.
Много о махновцах мы слышали от местных жителей. Об их жестокости, дикости и безалаберности. А в уши лезли слова на мотив все того же «Яблочка»: «Эх, клешнички, да что вы сделали. Были красные, стали белые».
В наш двор въехало три тачанки. Махновцы распрягали лошадей, доставали воду из колодца – в общем, хозяйничали. Теперь мы смотрели в те окна, которые выходили на терраску и во двор из большой комнаты. Вскоре увидели несколько человек, пытающихся открыть дверь квартиры Ткаченко. Это были, очевидно, самые сливки этого дикого общества. На человеке, которого я лучше других разглядела, было навешано несколько золотых цепочек и несколько штук золотых часов прикреплено золотыми же брошками к офицерскому мундиру. Морда страшная и широкая, про таких говорят: «Решетом не покроешь». Дверь они ломать не стали, а как-то ее вскрыли при помощи инструментов, вынутых из кармана, они вошли и заперлись. Мы это узнали, потому что через некоторое время еще несколько человек пытались войти в эту же квартиру. Но им что-то крикнули изнутри, и они стали ждать своей очереди. Первые вышли быстро, ничего не тащили в руках и весело посвистывали – видно, их добыча была самая портативная и самая доходная. Вторые тоже не задержались надолго, но они несли свертки. Последний, выходя, широко открыл дверь и крикнул махновцам, находящимся во дворе:
