– Братва, заходи!
Братва шла не торопясь, вразвалочку. Вскоре несколько человек вошло в нашу квартиру.
– А вы кто такие? Тю, сразу видать, что не комиссары, обстановочка не та.
Мы растерялись с Ташей и не знали, что отвечать. И вдруг на сцену вышла мама. Она, оказывается, давно оделась, а так как мы ей вставать не разрешали, лежала одетая под одеялом. Мама обладала способностью очень быстро худеть и быстро поправляться. Она стояла перед махновцами очень жалкая, с худой шеей и ввалившимися глазами.
– Мы приехали из Москвы от голода, – объясняла она.
В моей голове пронеслось молнией: «Москалей они тоже не любят».
– Мы артисты, – врала мама дальше.
Один из вошедших, здоровенный дядька в тельняшке, очевидно пользовавшийся среди братвы авторитетом, снисходительно оглядел маму, нас, комнату и сказал:
– Довели вас до ручки ваши комиссары! – Затем шагнул к двери в хозяйскую комнату и открыл ее. – А здесь хто проживает?
– Это хозяйская комната, – пояснила мама, – у нее хутор есть, и она туда переехала, а комнату, на всякий случай, себе оставила.
– Мама, – вдруг заговорила молчавшая Таша, – ложись, ради Бога, ведь ты еле на ногах держишься. Она у нас больна.
– А чем больна?
– Желудком.
– А это заразительно? – продолжал допытываться здоровенный.
– Не знаем, – ответили мы с Ташей, – врачу не показывали.
– А струмент чей? – спросил он, тыкая в клавиши пальцами.
– Хозяйский, она нам его временно оставила.
– Ладно, – сказал здоровенный, как бы милостиво разрешая нам продолжать жить дальше, и обратился к остальным: – Пойдем, братва, там, в той квартире, здоровая перина есть, давай комиссарский пух на потеху во дворе выпустим. С собой ее не возьмешь.
И вдруг Таша громко вскрикнула:
– Не надо, не выпускайте, дайте нам: смотрите, на чем мы спим, у каждой только зимнее пальто подстелено.
– Правда, Афанасий, – сказал молчаливый до сих пор, невысокий человек средних лет, – отдадим им, ведь как сироты живут.
– Какой ты, Яшка, жалостливый, – и, помолчав, добавил: – Наплевать, хай беруть.
Мы с Ташей переглянулись и быстро пошли в квартиру Ткаченко. Что там творилось – все перевернуто, разбросано. Я увидела самовар и небольшой, видно Ванин, матрасик, брошенный на полу.
– Давай, – шепнула я Таше, – попросим самовар и матрасик. – Я поняла Ташино желание спасти хоть что-нибудь для Прасковьи Павловны из вещей.
Перину мы положили маме на козлы. Таша обратилась к тому дядьке, которого Афанасий назвал Яшкой.
– Добре, – ответил он, – я зараз принесу. – И сам притащил нам и самовар, и матрасик.
Самовар мы поставили в кухне, а матрасик положили на Ташин сундук. Через некоторое время он притащил нам кое-какую посуду. Сковородки, кастрюльки.
– Схватайте, – сказал он, – покеда ребята не покарежили. – Немного погодя он даже принес хорошие, высокие ботинки Прасковьи Павловны. Оказывается, они у него уже были в тачанке, он взял их для жены, но решил, что будут малы – «Вона у мэнэ ногаста», – и отдал Таше.
Таша тут же при нем их надела, ботинки оказались как раз. Она поблагодарила его и некоторое время не снимала ботинки с ног.
– Одеялку заберите, – принес нам Яков байковое одеяло.
Во двор вошел высокий, молодой, лет восемнадцати, парень. На нем был красный гусарский мундир, и золотые локоны спущены до плеч.
– Вот чудеса! – воскликнула я. Мы с Ташей засмеялись. Мама услышала наш смех, встала и подошла к окошку.
– Прямо персонаж из оперетки, – сказала она.
Парень что-то объяснял собравшимся вокруг него махновцам. Я услышала слово «сход». Через несколько минут наш двор опустел. На каждой тачанке остался дежурный.
– А этот Яков совсем на махновца не похож, – заметила Таша, – такой мирный и хозяйственный дядька, что его с ними связывает и что его заставляет убивать и грабить людей?
И вдруг появилась Нина Седыгина. Мы так обрадовались своему человеку, что все расцеловались с ней.
– А мне так тоскливо стало одной, – сказала она. – Хоть и страшно, но не тоскливо было, когда пули близко жужжали, а сейчас просто места себе не нахожу и решила пойти к вам. А вы не знаете, что в городе делается! На площади был большой склад. Там кожа, оказывается, хранилась. Так сначала они себе набрали, сколько хотели, а потом открыли широко ворота и объявили всем гражданам: «Берите, сколько хотите». Что там делается! С хуторов на лошадях понаехали. Я когда к вам шла, такую картину видела: один мужчина навалил полную арбу кусков кожи. Арба-то ничем не заслонена, а куски кожи небольшие, они проваливаются в отверстие. Он едет, а за ним желтая дорожка тянется. И, откуда ни возьмись, люди эти куски подбирают. Один старик даже меня заругал. Что я иду себе и не подбираю кожу. «Ишь, – говорит, – какая дивчина гордая, и наклониться брезгует».
– Интересно, – засмеялась я, – заругал за то, что не воруешь!
С приходом Нины мы как-то оживились, почувствовали, что нашего полку прибыло, и вспомнили, что с этими волнениями мы ничего еще не ели. Я взялась сварить жидкую пшеничную кашу, чтобы мама могла поесть. Плиту мы топили редко, с топливом было туго, а большей частью разжигали на припечке костерик под таганком. «Припечка» – это по-нашему, а по-украински «загнетка».
Во дворе дежурные махновцы развели костер для готовки. Затрещал забор, разделяющий наш двор от комдеза. Комдез… Воображаю, что там делается, вся наша работа пошла насмарку. Теперь, после ухода махновцев, все опять придется начинать сначала. Только бы ушли поскорее, говорят, они долго не задерживаются. Мы сели за стол и ели, нет-нет да поглядывая в окошко. Вот вся компания опять появилась во дворе. Сначала поели, потом заиграла гармошка неизменное «Яблочко», и Афанасий пошел плясать. Плясал он хорошо. Движения были ритмичны, но я невольно вспомнила, как плясал Миша Яценко. Это было что-то совсем другое. Мишина пляска как бы говорила: «Вот смотрите, как мне легко и радостно плясать. Танцую от радости, радости жизни, я хочу, чтобы эта радость охватила и вас. Чтобы вам всем было так же хорошо и легко» – вот что говорила пляска Миши. А пляска Афанасия говорила другое. «Смотрите, как я хорошо танцую. Смотрите, каждый мускул моего здорового и статного тела откликается на мелодию. Смотрите, как мои ноги четко отбивают такт. Смотрите на меня и влюбляйтесь» – вот что говорила пляска Афанасия.
Вскоре Афанасий зашел к нам за спичками. Увидев Нину, он спросил:
– Поди-ка, тоже москвичка? – Он оглядел ее оценивающим взглядом. – Вот это другой коленкор. Вы хотя с личности и красивенькие, но больно тощи, таких одной соплей перешибешь! – Он положил свою руку Нине на плечо. Она вспыхнула и отдернула плечо. – Не бойсь, – сказал он, – я силком никогда не навязываюсь, от девок мне и так отбою нет – и вышел.
