– Хозяйки разные бывают, – заметила я. – Наша, наоборот, пыталась донести на нас, но не вовремя попала: они заняты были жратвой и не обратили на нее внимания.
Наконец приехали все с совещания. Я опять была дежурная, когда увидела Андреева. Его лицо поразило меня. Бледное, а глаза потухшие и печальные.
– Все вернулись? – робко спросила я.
– Пропал Миша Яценко, – прерывисто ответил он и прошел к себе в кабинет.
Вскоре появился командир караульной роты Степанов. От него я узнала, что он последний видел Яценко. Оказывается, Миша задержался с отъездом. Помощник его уехал, а он дожидался Степанова с ротой и решил, что поедет верхом один в Сватово. Там оставит свою лошадь у знакомого председателя на несколько дней и, вернувшись из Харькова, поедет домой опять на своем транспорте.
– Мне этот план не очень понравился, – говорил Степанов. – Я предлагал дать ему охрану, так он рассмеялся: «Ты что, здесь у тебя каждый человечек на счету будет, слишком жирно с охраной разъезжать!» А тут Махно, видно, все провода перерезал, связи у нас ни со Старобельском, ни со Сватово не было. Я узнал только от вернувшегося Кондратюка, что Яценко на совещании не было и к председателю Сватовского исполкома он не приезжал.
Последние слова Степанова прозвучали как надгробная речь и потонули в возникшей тишине. Сотрудники молча столпились вокруг говорившего.
– Какого человека убили! – тихо сказал Голубев, который всегда молчал.
Я не могла поверить, не могла понять. Это налетело как страшный вихрь. В сущности, я так мало знала Мишу. Можно было сосчитать без труда все слова, которые мы с ним произносили, разговаривая друг с другом. И тем не менее боль утраты давила. Ни одна душа не знала о наших отношениях. Наши отношения… Разве можно так назвать эту мечту, эту сказку, вдруг возникшую из неведомого и так быстро, так трагически разрушившуюся.
Когда грустно и молча разошлись все сотрудники, Нина посидела немного у моего стола дежурного. Она вглядывалась в меня.
– Прямо не верится, что он больше не появится здесь, такой веселый и энергичный, – раздумчиво говорила она. – А помнишь, как он плясал у вас тогда вечером?
– Помню… – с трудом выдавила я из себя. Еще бы не помнить!
Вскоре была объявлена опять неделя добровольной явки дезертиров, и наша сломанная машина вновь заработала. На другой день после ухода махновцев вернулась в свою квартиру Прасковья Павловна с Ваней. Нас с Ташей не было дома. Мама рассказывала, что она заранее перенесла все спасенные вещи в чулан, и когда расстроенная Прасковья Павловна заглянула в свою разоренную квартиру, зашла к маме, увидев свои вещи, вдруг заплакала.
– Вот, – говорила она, – никак от вас не ждала этого, ведь вы так мало знали меня. И плохое, и хорошее получаешь от людей неожиданно.
А через несколько дней нас совершенно ошеломило срочное распоряжение Харьковского губвоенкомата. С Махно заключено перемирие, и мы должны встречать его в Старобельске как друга. Принято соглашение: наша армия снабжает его вооружением и фуражом, а он поможет в военных операциях на юге. Конечно, эта весть произвела очень неприятное впечатление. Уже назначен день входа Махно в Старобельск. Наш город стоит по его пути на фронт, и он пробудет здесь два дня. Строгий приказ, чтобы все сотрудники городских учреждений вышли на улицы встречать «новых друзей». Военком и его помощники всячески стараются поднять наше упавшее настроение.
– А как вы думаете, мне легко будет встречать их, когда только что они загубили моего друга? – говорит Андреев. – Но это нужно, что поделаешь! Сейчас положение такое, что Махно все время находится около фронта и нападает на тех, чьи силы в данную минуту слабеют. Слабеют белые, он кидается на них. Слабеем мы – на нас. В настоящий момент готовится большое наступление, и нам надо на время обезопасить себя от Махно.
Эти слова мы понимаем умом, но чувства наши ему плохо подчиняются. Мы выстраиваемся на улице, недалеко от военкомата. Я позавидовала дежурному: сидит себе за столиком и не будет видеть эти наглые морды. Меня назначили дежурной на завтра. Но вот вдали слева поднялось облако пыли.
– Едут! – пронеслось среди ожидающих. Любопытствующих граждан оказалось на улице много. Впереди кавалерия. Опять важно восседают на лошадях украшенные побрякушками командиры. И вдруг среди верховых черная карета, запряженная шестеркой лошадей.
– Это Махно, он ранен, – говорит кто-то.
«В карете, как Иверская», – пронеслось в голове, и я стараюсь взглянуть в небольшое окошко, когда громоздкий экипаж проезжает недалеко от меня. Мелькнуло очень бледное и очень неприятное лицо с длинными прямыми волосами.
– Там у него две или три сестры, – шепчет Нина, стоящая рядом со мной. Белые косынки заметила и я.
Дальше проходили тачанки. На этот раз махновцы не пели. Черных плакатов с дикими призывами тоже не было. День склонялся к вечеру. Ну, как будто можно идти домой. Лягу сегодня пораньше спать, завтра к восьми утра на дежурство. Мама встретила мое сообщение о дежурстве с возмущением:
– Всего три девчонки во всем военкомате работают, и не могли мужчину назначить!
– Самое безопасное место на эти дни военкомат, – объяснила Таша.
Она в своем угрозыске встретила такую же картину, как я в комдезе. Таша рассказывала, что Жене Бекману, так же как его товарищам по несчастью, удалось тогда уйти без всяких приключений. Очевидно, махновцы забыли про них. В угрозыске говорили, что Махно еще до нападения на Старобельск хотел заключить с нами перемирие и этим объясняется, что поведение махновцев было менее свирепым, чем обычно. Воображаю, что происходило обычно! Не могу ручаться за достоверность этих сведений. Но я пишу о том, что говорили среди сотрудников.
– Ты знаешь, Женька теперь зовет меня «моя спасительница», а я ему говорю: «Ты сам свой спаситель», – сказала Таша.
Дежурил вместе со мной Степанов. Махновцы с утра стали появляться у нас. Заходили с хозяйским видом, с нагайками в руках, похлопывали ими себя по сапогам и иронически поглядывали вокруг. Приходили и уходили. Это были кавалеристы, наверное их главные. Физиономии неприятные и наглые. И вдруг появляется красный гусарский мундир с золотистыми локонами. Он останавливается в недоумении перед моим столом. Его лицо становится злым.
– Так вот ты где работаешь, знал бы, прихлопнул бы тогда же.
У меня душа уходит в пятки, но я пытаюсь улыбнуться и отвечаю:
– Ведь мы же теперь друзья!
– Друзья, – насмешливо повторяет он и садится напротив меня, за стол.
«Этого еще не хватало», – проносится у меня в мозгу.
– А я-то думал: такая скромная и приятная девушка, наверно справедливая, – говорит он, развалившись на стуле.
– А как вы понимаете справедливость? – спрашиваю я.
– Это слово и так понятно: чтобы всем жилось легко, чтобы никто никого не притеснял, во всяком случае, в вашей власти ее нет. Прижимают крестьян, душат продразверстками.
