– А в вашей есть?
– Конечно, мы за народ.
– А как понять плакат «Бей жидов и коммунистов», разве можно народ делить на нации?
Он усмехнулся:
– А ты, часом, не жидовка?
– Нет, я не еврейка, я русская, но, когда людей делят на нации, мне кажется это бессмысленно – все равно что делить на курносых и длинноносых или на блондинов и брюнетов. Бей всех блондинов, да еще с длинными локонами? – заключила я.
Он вдруг рассмеялся:
– А ты смелая!
– Какая уж смелость: это сейчас, когда я чувствую безопасность, а тогда, дома, я вам не возражала.
– Нет, вы не правы, – вдруг переходит он на «вы». – Евреи вредят, а сами работать не любят.
– Это ложь, а мало их было революционеров, мало погибло в царских застенках? Это талантливый народ и в науке, и в искусстве.
– Что за диспут? – подошел к моему столу Степанов, неестественно улыбаясь.
– Так, видел эту девушку прошлый раз и не думал, что она в военном комиссариате работает, – небрежно бросил гусарский мундир.
– А что ж, девушка хорошая, справедливая, – ответил Степанов.
– Опять справедливость, – презрительно произнес, отходя, махновец. Когда дверь за ним закрылась, я почувствовала большое облегчение.
Но дежурство было очень беспокойное. Мы не вздремнули ни на секунду, хотя ночью хождения к нам прекратились. Мы тихо беседовали со Степановым. Он вспоминал Мишу Яценко. Какой добрый след оставил после себя Миша в душах людей, работавших с ним! Степанов рассказывал, что вскоре после возвращения с харьковского совещания он с Кондратюком и взводом красноармейцев проехал весь путь к Сватово, по которому должен был следовать Миша в день своей гибели. И ничего не нашли.
– Может, бросили в Айдар? Хотя река в стороне протекает.
Придя домой после дежурства, я застала маму расстроенной.
– В нашей квартире сегодня весь день проходной двор был. Афанасий оповестил, что у нас имеется свободная комната, и они здесь устроили вроде штаба своей части. Уж скорей бы уходили! Надоели до смерти! Сегодня, наверное, такая же толчея будет.
«Поспать-то мне не дадут!» – подумала я.
– Да, знаешь, – продолжала мама, – оказывается, нашлись глупенькие старобельские девушки, которые уехали с ними после их первого прихода. Помнишь Марусю, подавальщицу из столовой? Она тоже уехала и работает у махновцев кассиром. Вчера появилась у нас с деньгами и в хозяйской комнате выдавала жалованье. Я очень удивилась – такая скромная и приятная девушка. Поздоровалась со мной очень приветливо. Влюбилась, наверное, в какого-нибудь бандита, – понизив голос, заключила мама.
Я села с мамой завтракать к окну. Вдруг открылась дверь и вошел красный гусарский мундир. На этот раз он был не один, а с девушкой в украинском национальном костюме. Лицо девушки поразило меня. У нее были красивые глаза и не было носа, виднелись только две дырочки, как у сифилитика. Я с удивлением взглянула на маму, и, когда дверь хозяйской комнаты за ними закрылась, мама зашептала мне на ухо:
– Это их разведчица, ей нос пулей оторвало, боевая, говорят, красивая была. Я у Якова про нее узнала.
Я легла в маленькой комнате и закрыла дверь. Перегородка в наших комнатах была не капитальная, и, хотя я старалась не слушать, все было слышно. Они там любезничали и смеялись. Разведчица сказала:
– Прочти стихотворение, которое я сейчас напишу на этом листке.
Через несколько минут он стал читать вслух:
Ты хочешь знать, кого люблю я?
Его не трудно угадать,
Будь повнимательней, читая,
Ясней я не могу сказать.
– Я не понимаю, – сказал он.
– Прочти начальные буквы строк.
– А-а-а, – и началось любезничание. Я еле сдерживала смех. Ведь этот акростих был очень популярен у нас в институте, в младших классах, мы писали его друг другу в альбомы. Получается, что есть нечто общее между махновской разведчицей и ученицей дворянского института.
Вскоре в хозяйскую комнату вошли еще люди, и я поняла, что заснуть мне не придется. «Встану и поштопаю себе чулки, обычно это занятие возбуждает во мне сонливость, а потом лягу спать», – подумала я. Пока ходила по комнатам в поисках нужных предметов, разведчица вышла. Я стояла у окна в большой комнате, выдвигая ящик стола, искала ножницы. Она прошла мимо меня, я взглянула на нее еще раз. Действительно, наверное, была красива. Когда она открыла дверь на террасу, одновременно отворилась дверь из квартиры Ткаченко. Вышла Прасковья Павловна. Она остановилась и внимательно смотрела на разведчицу.
– На вас мой костюм, гражданка, – заявила она. – Я сама его вышивала. Может, вы вернете мне его?
Разведчица гордо вскинула голову:
– А кто мне вернет мой нос?
На другой день махновцы умчались по всем своим правилам, с гиканьем и свистом. Мы вздохнули облегченно. Но события последних дней, нагромоздившись, тяжело давили, и в моем сознании стала появляться «испанская тоска».
Уже лето кончилось, длилось короткое бабье лето. Было ясно и тихо. В воздухе летала паутинка. Птицы, видно собираясь к отлету, бодро чирикали, а молодое поколение, жившее в деревьях нашего садика, пробовало даже пускать рулады. <…>
«Испанская тоска» и письма
А жизнь шла своим чередом. Дезертиры мне были отвратительны. Их жалкий и приниженный вид являл полную противоположность наглому поведению махновцев. А ведь почти все они были связаны с этой бандой. Два неприятнейших качества, наглость и трусость, часто встречаются вместе.
В одно из ближайших воскресений военком предложил нам отправиться в лес, верст за восемь от Старобельска, на заготовку дров для сотрудников. Все откликнулись с удовольствием. Этот день в моей памяти особо выделяется среди тусклых дней послемахновской эпопеи. Шли с песнями, народу собралось порядочно. Я шла рядом с Ниной. За последнее время я очень оценила своего нового друга. Нина, видно, чувствовала мое душевное состояние, но вопросов никаких не задавала. Сама-то она делилась со мной всем, а от меня откровенности не требовала. Я почему-то никогда и ни с кем не могла делиться своими тайными переживаниями, несмотря на общую открытость своего характера. Когда мы вошли в лес, на меня пахнуло чем-то знакомым и близким. Я давно не была в лесу. А лес для меня – это детство, это ранняя-ранняя юность, когда я так часто бегала через небольшое поле в наш ближний лес. С самого первого момента, как только входишь под сень высоких деревьев, тебя охватывает какое-то необыкновенное чувство, сначала праздничная торжественность, а потом кажется, что ты вернулся домой откуда-то издалека, и все такое родное и милое: и смешанный запах свежести и прели, и легкий шум листьев, и запутавшиеся в траве черные сучочки и веточки. Мне казалось, я стряхнула с себя все и слилась с жизнью природы. Дела было много, и физическая работа еще больше окрыляла дух.
