Когда вернулась домой, меня ждало письмо от Германа. Не успела приняться за чтение, как мама сказала, что она одновременно получила письмо от Разумовских, они пишут, что объявился хозяин того сарая, который нам предоставили под наши вещи, и он требует освободить помещение.
– Попроси Германа все узнать и написать нам, – попросила мама. Помещаю письмо Германа целиком:
«Ольга Сергеевна! Большое спасибо за Ваше письмо. Оно так длинно. Вы так много времени уделили мне, что искренно благодарю Вас за оказанное внимание. Я очень долго медлил с ответом не потому что мне некогда, а потому что настроение было настолько подавлено, что все попытки мои браться за перо кончались полной неудачей. В башке такой кошмарный беспорядок, что изложить что-нибудь казалось совершенно невозможным. Мне последние 2–3 месяца приходилось очень часто голодать, так как, отказавшись от услуг хозяйки, я не мог найти человека, который бы мне готовил. Это обстоятельство повело к тому, что вместе с физическими силами угасла энергия, и проявления жизни сократились до минимума. В настоящее время я редко не обедаю, а потому, собрав немного сил, дерзаю браться за перо. Меня очень обрадовало Ваше сообщение, что Вы хорошо живете. После всех перенесенных как в Можайске, так и дорогой в Старобельск лишений и горестей, Вы вполне заслужили те удобства, которые Вам дает жизнь в С. Осталось одно, самое главное „только“ но будем надеяться, что и оно не вечно Вас будет мучить и когда-нибудь исчезнет, дав место большому, длительному счастью, которого Вы, по моему мнению, достойны больше кого-либо. Все-таки Ваша поездка в С. принесла некоторую пользу. Вы лучше познали людей и, претерпев многое, закалились в жизненной борьбе. Жизнь требует борьбу, она есть борьба и вялости не терпит. В общем, эта командировка на юг окончилась для некоторых очень печально. Скончался Морозов. Мих. Иванович получил письмо Вашей матушки, ознакомившее его с подробностями смерти брата. Мне кажется, что из всех Вас Ваша матушка больше тоскует по Можайску и не дождется того дня, когда обстоятельства позволят вернуться сюда. Да, корни остались в Можайске. Что нового в Можайске? Кажется, никто не помер. Кое-кто родился, но это для Вас неинтересно. Я Вам, кажется, уже писал, что Огнестарче в тюрьме сидит. На днях узнал, что он с Алюшенским в одной камере сидит, вероятно, пересказали друг другу все существующие истории. Бедняжке, судя по письмам, которыми он сослуживцев засыпает, приходится очень плохо. После опроса всех служащих приехавшей из Москвы комиссией, изъяли из склада Л.Н. Гольдштаубе и тоже куда-то посадили в Москве. Подкапывались и под М.И. Морозова, но дружными усилиями начальства удалось его как-то отстоять. В общем, стали очень заботиться о политической благонадежности всех служащих. После взрыва в Вязьме стало сугубо строго. Я имею самые серьезные намерения к зиме удрать из Можайска. Нет дров, нет комнаты, в которой по-человечески можно жить. Да и сам Можайск со своим убийственным однообразием и скукой мне порядком надоел. Нет ничего, чтобы душу оживляло. На днях мне Скороходин сообщил, что получил от Ч. письмо. Он находится где-то в 140 верстах от Байкальского озера. Жив, здоров. Я ему только что написал письмо. Из всех посланных ему мною писем он ни одного не получил. Вы спрашиваете, куда уехали Корякина и Лашина, если не ошибаюсь, в Екатеринодар. Отец Лашиной служит у нас, и говорил, что дочь поправилась. Летом театральный сезон был у нас сравнительно богат. Раза 4 приезжали гастролеры из Москвы. В пятницу ставилась оперетта «Красное солнышко» и дивертисмент: пение, рояль, скрипка, балет. Цены местам от 3000 рублей. Можайцы так и прут в театр, что полные сборы самое обычное явление. Евстигнеева служит в Подольском театре под Москвой и пользуется успехом. Она в Можайск не приезжает. После смерти отца мать ее уехала. Погода у нас испортилась. После жарких дней пошли дожди. Вечерами уже не гуляешь, а сидишь за столом с кипящим самоваром и читаешь газету. В связи с происходящими громадными событиями она стала очень интересна. Я часто вспоминаю о Вас и о том времени, когда я ежедневно 2–3 часа в день не скучал. Пианино я совсем забросил. Только пыль вытираю. Буду очень доволен, если Вы меня заставите не так долго ждать ответа, как я Вас. Привет Вашей матушке и сестре. Искренно преданный Вам
Н. Герман».
Письмо Германа, грустное и бесприютное, еще больше ухудшило мое настроение. Как странно все устроено в жизни. Он, видно, помнит меня, и я нужна ему. А мне, по правде сказать, сейчас никто не нужен. Опять «испанская тоска».
Я вспомнила, какое радостное письмо послала Герману, на которое он так долго не отвечал. Это было в тот день, когда я получила первую весть от доктора. Я описывала нашу жизнь, и все в ней было замечательно. А последняя фраза, «сегодня получила весточку от Владимира Григорьевича», объясняла все мое ликующее настроение. И ни на минуту не подумала, что эта фраза будет ему неприятна. Как все-таки я эгоистична. Хотя мне почему-то кажется, что любить меня так, как я любила доктора, он не может. Но ответить все-таки нужно. Несмотря на усталость, я тут же села за ответ. Письмо получилось ровное и спокойное. О махновцах распространяться не хотелось. Писала о них с иронией. Просила узнать насчет вещей.
Дни шли. Я чувствовала в Таше тоже перемену. Махновская эпопея для нее не прошла бесследно. А главное, из памяти не может выйти образ человека, поющего «Интернационал» перед казнью. А Таша ведь знала этого человека. Работала она очень много, задерживалась по вечерам, так что и музыкой было бы заниматься некогда. Однажды она сказала:
– Ты знаешь, в Можайске я больше переживала разлуку с музыкой. А сейчас мне играть не хочется.
И вдруг приходит ответ от доктора Ч. Я, по правде сказать, совсем не ждала его. Но, увидев знакомый почерк, особенно прочтя первые строки письма, опять оказалась в плену прошлого. Сейчас, прочтя это письмо, я почувствовала в его авторе доброго, хорошего малого, довольно легкомысленного. А тогда… О, тогда я вдумывалась в каждое слово и изыскивала какой-то особый смысл. Привожу его письмо полностью:
«Милая Ольга Сергеевна. Сердечно благодарю Вас за письмо, которое, точно весенний ветерок, повеяло теплом на мою замерзшую среди суровой и дикой природы Байкала душу. Оно, как зарница, блеснуло и осветило мрак окружающей жизни. Осветило Вашу фигуру, такую нежную, хрупкую, милую, с полными грусти глазами, мне страшно стало за Вас. Боюсь, что непорядочность окружающих Вас людей надломит Ваш организм, изменит характер и разочарует в людях, жизни и природе. Вы пишете, что за прошлый год Вам пришлось много увидеть и испытать нехорошего от людей, но хватит ли у Вас сил для будущих испытаний? Хватит ли у Вас энергии, характера и устойчивости в нравственном отношении при общении с людьми, которые изощряются в подлости, бравируют непорядочностью? Человека можно узнать, прожив с ним век, а людей, окружающих вас, так много. Что это я, точно ворона, каркаю только о плохом? Вы меня простите, Ольга Сергеевна, за такие грустные предположения. Я не хочу, чтобы в Ваших глазах была грусть и на ресницах печаль благодаря моему письму. Современные философы говорят: помогая ближнему, умей взять от жизни все самое лучшее. Другие же говорят, что нужно быть эгоистом и жить только для себя. Третьи же говорят: живи и трудись для слабых. Кто из них прав? Ей-богу, не знаю. Я думаю, все зависит от настроения. Когда человек здоров, он чувствует себя, чувствует жизнь. У него хорошее настроение. А в хорошем настроении он делает добро другим, не забывая, конечно, и себя. Ну, кажется, заехал в бесконечный лабиринт самовозражения, а потому кончу философствовать и сообщу Вам кое-что о себе. Живу я, как уже имел честь Вам сообщить, в прекрасном городе Иркутске (чтобы ему было пусто). Наслаждаюсь чудным видом на Байкал (от которого веет неимоверным холодом) и мечтаю о России и, в особенности, о южной ее окраине. Ничего не имел бы против, если бы судьба меня забросила на Дон, чтобы отогреть хоть немного замерзшую душу. Еще могу сообщить неприятную для Вас новость, а именно: Ваш покорный слуга, кажется, переберется к Москве поближе, куда – еще неизвестно, но факт, самый настоящий факт. Как я безумно рад вырваться из этого чудного края, что Вы представить себе не можете. До чего может человек дойти! Какие глупости он делает от такой радости! Это может понять человек, у которого сильно развита была тоска по Родине! Нет, серьезно и кроме шуток, я переезжаю в Россию, приблизительно в 1920-х числах октября буду там, т. е. где-нибудь в России Европейской, а не Азиатской. Вы меня простите за все эти неприятные сообщения, но ведь человек страшный эгоист, когда он счастлив, он думает, что другие должны быть ну хотя бы довольны его счастьем. Я не думаю, чтобы Вам было приятно соседство, и, может быть, близкое, бывшего грозного, несправедливо-придирчатого начальника, каким я себя представляю в Ваших грустных, милых глазках… Что было раньше, это ничего, это цветочки, а каким я стал теперь… это Вы придете в неописуемый ужас, и потому не буду Вас огорчать рассказами о физиономии своего характера. Оля Сергеевна, если Вы остались прежней доброй, милой деткой, то не будете забывать своими письмами скверного Влад. Григ. По адресу… Да, ради Бога, подождите писать, пока я не сообщу Вам свой новый адрес. Правда, это будет очень тяжело для меня – не получать Ваших писем, но я не хочу, чтобы они попали на холодный Байкал, где их засыпет снегом. Не сердитесь на меня за это безалаберное письмо.
