– Вот хорошо, вовремя пришла, давай сейчас и пообедаем, а Ташеньке я заверну, – она опять, наверное, задержится. Сегодня у нас наше любимое второе, картошка с селедкой. Я замечательную картошку на табак выменяла. Селедка, правда, неважная, пайковая, но я ее в нескольких водах мочила, а под конец даже молочка не пожалела. В молоке ее немного подержала, так прямо объеденье получилось. – Мама так увлеклась разговорами о еде, что даже не спрашивала меня про ордер.
Только я расправилась с борщом и с удовольствием предвкушала картошку с постным маслом и селедкой, как в дверь буквально ввалился Костя Нечаев.
– Что же за ордером не идете! Велели всех присылать, еще два часа сегодня выдавать будут. Идемте скорее.
– А я там есть в списке? – изумленно спросила я.
– Конечно, есть, я сам видел.
Я вскочила.
– Мамочка, я пойду, тогда картошку после с Ташей поем.
Мы шли очень быстро, почти бежали, но я все же успела рассказать Косте о Жирнове.
– Известный бюрократ, как только с ним Седыгина работает? Мишка Горшков давно сбежал к Голубеву, в моботдел. А я у Ющенко, в финансовом работаю, мужик хороший, простой.
– Главное, говорит, она десять месяцев молчала, а теперь заговорила, – возмущалась я, еле поспевая за широко шагавшим Костей. – Во-первых, я ничего не знаю про список, а во-вторых, мы приехали в мае, так, значит, молчала я не десять месяцев, а шесть.
– Бюрократ и трус, – отозвался Костя, – побоялся дать удостоверение, хотя прекрасно знал, что вас тоже обокрали. Как же Андреев не побоялся включить в список и вас, и меня? Я ведь тогда еще в госпитале лежал, когда ребята под его руководством список составляли. Он доверяет людям и говорил: исключить из списка будет легче, чем включить.
Я вдруг внезапно остановилась.
– Костя, а у меня ведь никакого удостоверения нет, забыла в штабе взять.
Костя солидно ответил:
– Ничего, я подтвержу вашу личность.
Домой я принесла ордер на отрез байки на платье. Дни опять побежали быстро, и если не сказать весело (тяжесть на сердце долго чувствовалась), то во всяком случае наполненно.
Мне нравилось, что у меня две работы. Получилось совсем не так, как я думала. Я наивно воображала, что обстановка приемного покоя создаст иллюзию дорогих для меня дней и мне будет приятно ходить туда. Никаких иллюзий не было. А я просто чувствовала, что нужна людям и они относятся ко мне очень хорошо. Масютин по-старинному галантно приветствовал меня каждый раз, подставлял стул и сдувал пыль со стола. Увидя меня в штабе, он низко раскланивался со мной издали. Иногда подходил и тихо спрашивал: «Сегодня вы зайдете к нам?» И я всегда выполняла его просьбу.
А Савушкин мне стал казаться похожим на Наташу Велихову. Так же иногда вдруг надувался и был молчалив. А иногда обращался ко мне доверчиво и просто. Масютин считал его нерасторопным, но я понимала, что одному на все стороны, конечно, трудно. Его работа никогда не кончалась, как домашнее хозяйство.
Вскоре мы получили отрез на платье. Цвет был очень приятный, голубая бумазейка с белыми цветочками. Чтобы не возникло раздора, мама предложила Таше переделать свой белый купальный халат, он был совсем еще новый. Халат сшит из какой-то плотной белой материи, немного мохнатенькой, и мне представилось, как хорошо будет смастерить из него платье с матросским воротником, тогда это было модно. Я выразила желание получить халат. Таша удивилась:
– Так ведь материя-то лучше. Смотри, какая прелесть! – И она приложила к себе ткань. Цвет очень шел к ней, сразу заиграли все краски ее лица.
– Ты понимаешь, – сказала я, – у меня с детства не было белого платья, и пусть хоть из купального халата, но будет белое.
Нина в первый же свой приход к нам удивилась:
– Обворовали-то Олю, а почему платье шьют Наташе?
– Ваша Оля сама захотела белое, а между прочим, почему вы ее так зовете, а не Леля, как мы? – сказала мама.
Нина смутилась.
– Мне кажется, имя Оля ей больше подходит, но я могу, конечно, звать Леля.
– Ради Бога, не надо, – испугалась я. – Мне очень нравится это имя.
Нина понимающе взглянула на меня. Олей звал меня Миша Яценко. Когда я думала о Мише, во мне всегда звучал его вопрос: «Будешь помнить меня, Оля, несмотря ни на что?» Он подразумевал свою занятость, то, что мы виделись и впредь будем видеться редко: все его время уходило на борьбу с этими проклятыми бандитами. Но после его смерти мне казалось, что он хотел, чтобы я его помнила и погибшего. И я чувствовала в себе перемену.
В Можайске, несмотря на мою большую любовь к доктору, мне доставляло удовольствие нравиться другим, даже Космачеву. Хотя он и признался мне, что у него дома остался близкий человек. «Я же ничего не хочу от вас», – говорил он. Именно эта атмосфера ничего не требующей влюбленности мне очень нравилась. А теперь мне все это было не нужно. Трагическая гибель Миши, фальшивые фразы в письмах доктора, которые развенчали созданный мной идеальный образ, давили на меня. А главное, тяготили впечатления от махновской эпопеи. До сих пор я так близко не сталкивалась ни с войной, ни с бандитами. Помню, в детстве я впервые почувствовала ужас от людской жестокости, когда в Отякове мимо нашего дома провезли избитого до полусмерти мелкого вора. Я написала об этом, и это событие осталось в моей душе надолго. Также и теперь виденное мною оставило глубокий след. Но жизнь шла, и ощущения молодости порой заслоняли эти впечатления. И даже иногда начинала робко шевелиться в нас вечно зовущая «радость жизни».
Вскоре Таша пришла в штаб в новом платье.
– Як нова копейка! – сказал Орлов, теперь тоже работающий у нас в штабе.
– Не копейка, а золотой десятирублевик, – загалдели остальные. Тося ласково смотрела на Ташу и охорашивала ее. Сколько радости доставила эта скромная бумазейка ее обладательнице – наверно, не большую радость испытывает современная молодая девушка, получая нарядное платье из модного ателье. Я, конечно, понимала, что моей обновке не сезон, да в то время вообще в белых платьях на работу не ходили.
И вдруг опять письмо от доктора Ч. Помещаю его полностью:
«Милая Ольга Сергеевна! Не знаю, получили ли Вы мое письмо из Иркутска, с которым я уже две недели распрощался и сейчас сижу в вагоне на станции Харьков. Это очень и очень близко от вас. Куда дальше поедем, не знаю, по всей вероятности, утром будет известно, и тогда я Вам напишу. Ехать страшно надоело и хочется отдохнуть после утомительного пути. Но вряд ли удастся отдохнуть, т. к. снова начнется работа и т. д. Человек создан для жизни, а ему некогда жить за работой. Ну, довольно плакаться за судьбину, ведь не я один нахожусь в таком положении. Из Можайска перед отъездом получил письмо Скороходина, и он сообщает, что Паберс в тюрьме. Насколько это верно, не знаю, подтверждений не было. В Можайск и домой заехать не пришлось, очень интересно взглянуть на своих знакомых, говорят, что они очень изменились. Да и Вы, наверное, стали солидной дамой, что не узнаешь прежней живой и веселой Сергеевны. Ну, от души желаю всего хорошего.
