– Что вы, – смеялась и возмущалась она, – мне самой еще надо учиться и учиться. Чему я могу научить?!
Но Синюк так просил поучить его хоть немного, что Таша согласилась. Еще два паренька стали тоже проситься в ученики. Таша тут же начала первый урок, стала объяснять им самые азы, и вдруг вошел Шмыркин. Он удивленно остановился около рояля, снял очки и стал протирать их. Когда близорукие люди снимают очки, то глаза у них делаются беспомощные и добрые.
– Это что, урок музыки? – спросил он.
– Музыкальный кружок, – ответил кто-то.
– Нашлись желающие и попросили меня позаниматься с ними, – объяснила Таша. – Но, товарищ политком, при всех говорю: я буду заниматься, но музыкальный кружок в отчетах в культотдел дивизии не упоминайте, а то стоит вам упомянуть о нем, как через два месяца культотдел потребует прислать на концерт моих учеников, а я и сама-то не смогу выступать на концерте.
Все засмеялись, а Шмыркин смущенно признался:
– А я давно мечтаю поучиться на рояле: подбирать могу, а вот нот не знаю.
– Вот еще тебе ученик, – сказала Тося, неизменно сидевшая рядом с Ташей, когда та играла. <…>
Итак, у Таши появилось еще одно занятие, но оно иногда срывалось из-за того, что рояль был нужен для украинской труппы или музыка мешала репетициям русской труппы наробраза. Синюк огорчался и обещал: «Что-нибудь надо придумать». И он придумал.
Обычно, когда мы приходили поздно после спектакля, мама спала. У нас был ключ от дверей, а еда стояла увернутая на сундуке. На этот раз мама сама открыла нам. Видно было, что она ждала нас, ей не терпелось о чем-то поговорить с нами.
– Ну как, хорош сюрприз? – были первые ее слова.
– Какой сюрприз? – недоумевали мы.
– Ах, вы ничего не знаете!
Она быстро взяла в руки коптилку и торжественно подняла ее вверх, освещая темный угол. В углу стояло пианино.
– Его привез товарищ Синюк с двумя красноармейцами – он так назвал себя. Неужели он вам ничего не сказал?
Мы так и сели на сундук рядом с серым узлом.
– Тише, кулеш не пролейте, сегодня вышел жидкий, – предупредила мама.
– То-то Синюк перед спектаклем спрашивал меня, когда я ходила домой, – говорила Таша, – и я ответила, что мы обедали с Лелей рано, в первом часу, потом я все время работала в политчасти. Во сколько он привез пианино?
– Часа в четыре, – ответила мама. – Ну, время позднее, кушайте скорей и ложитесь спать.
– Я никак не могу прийти в себя и поверить, что у нас опять есть пианино, – сказала Таша. – Если бы не ночь, с каким наслаждением сыграла бы я сейчас лирическую рапсодию Листа.
– А помнишь, – задумчиво заговорила я, – как в Можайске мы пришли с работы веселые и вдруг мама показывает нам пустой угол комнаты Цвелевых – рояль реквизирован.
– Да, помню, как мне было горько и обидно, а сейчас я готова танцевать от радости.
Из маленькой комнаты послышался позевывавший голос мамы:
– Что же сравнивать наш чудесный беккеровский рояль и это старое пианино.
– Ох, мамочка, – весело воскликнула Таша, – дело-то совсем не в Беккере!
Теперь музыкальный кружок работал у нас на дому. <…>
Второй батальон, находящийся в другом месте, прибыл в Старобельск, и работы в приемном покое прибавилось. Савушкину некогда было заниматься канцелярией, и мне приходилось больше там бывать. Однажды Есенин, адъютант командира, рассказал мне о разговоре с комполка Власовым по поводу Масютина.
– Смотри, врач-то наш подтянулся, – сказал Власов, – целый батальон еще прибыл, а он все сведения вовремя подает. Выговор мой подействовал.
– Ему же старшая Лодыженская помогает, все отчеты пишет, – возразил Есенин.
Власов рассмеялся:
– Вот хитрый, кишка клистирная, сумел наших культра-ботниц использовать. Но и девчата молодцы, без дела не сидят.
Библиотека
Второй батальон привез небольшую библиотеку, мне очень хотелось ей заняться, видно, чувствовала свою будущую специальность, но времени на это не хватало. <…>
Последнее время я редко виделась с Ниной Седыгиной, то есть она продолжала приходить к нам домой, но обычно заставала маму. Однажды я передала ей, что буду ждать ее в клубе. И Нина пришла. Она немного работала в библиотеке и оказала нам существенную помощь. Библиотека была в беспорядке, хотя имела прикрепленного красноармейца. Нам с Ташей хотелось, чтобы Нину взяли на работу в наш клуб. Но наши хлопоты не увенчались успехом: свободных единиц в штабе не было. И все же Нина приходила в клуб и помогала библиотекарю.
<…> Стояла суровая зима 1921 года, увлеченные своей работой, то творческой, то технической, мы не замечали, что морозы сильные, что продукты на рынке вздорожали, и только заметили, что поздним вечером, когда мы возвращались со спектакля, нас ждал, увернутый в серой старой кофте, не кулеш, а чайник с кипятком, правда, на столе стояли два блюдечка, в которые было налито немножко подсолнечного масла и лежали два куска хлеба. Этот ужин нам очень нравился. Когда мама вздыхала, что становится опять трудно с продовольствием, мы искренно удивлялись:
– Почему? Ведь с фронтов вести идут утешительные.
Как-то Долгая сильно запоздала на репетицию – с ней иногда это случалось. Мы не теряли времени и репетировали без нее. <…> Мы шумно спорили о чем-то и вдруг обратили внимание, что в зале у самой рампы стоит неизвестный, чужой человек и внимательно следит за нами. Первый обратился к нему Шмыркин:
– Вы, товарищ, к кому-нибудь из нас пришли?
– А вы режиссер этого кружка? Тогда к вам и ко всем вообще.
– Так поднимайтесь к нам на сцену, – приветливо предложил Шмыркин.
Вошел высокий, очень красивый человек. На нем была кожаная куртка и серая барашковая папаха. Из-под папахи выбивались на большой лоб темные, кудрявые волосы. На правильном, продолговатом лице особо выделялись глаза. Они были темно-синие, и казалось, что радужка вся разграфлена тонкими линиями-лучиками.
– Давайте знакомиться, – сказал он. – Меня зовут Батищев Михаил Николаевич. Приехал из Харькова, в командировку. В Старобельске нахожусь уже пять дней и за это время успел увидеть два ваших спектакля: «Сыщик» и «Букет». Меня заинтересовал ваш кружок, в нем много непосредственности и взволнованной искренности, которая бывает только в хороших студиях да в любительских труппах. Еще мне понравились два исполнителя, те, которые играли роли сыщика и тетки в «Букете». Это, очевидно, вы? – обратился он к Та-ше. – Я никогда не думал, что роль тетки может исполнять такая молоденькая девочка, мне казалось, это зрелая актриса. В «Сыщике» вы были хороши в роли кухарки, так же как и в роли горничной: простота и хитрость, искренность и лукавство. Контраст получился хороший. Но в этом не было ничего нового. А вот в «Букете» меня поразило оригинальное толкование образа тетки. Я знал раньше эту пьесу. Интересно то, что образ выдержан от начала до конца очень тонко. А исполнение роли сыщика тоже очень оригинально. Комедия эта довольно популярна, и обычно дядюшку изображают смешным чудаком. А вы, – обратился он к Шмыркину, – разглядели в нем доброту и человеколюбие, и ваш дядюшка от этого очень выиграл.
