Мы все слушали с большим вниманием, окружили его и не пропускали ни слова. Остальные участники этих двух пьес стали спрашивать о себе. Он отвечал очень деликатно, мягко журил за просчеты и старался ободрить каждого. Орлову он сказал:
– В вашей внешности и в манерах есть многое от комика, но не старайтесь смешить во что бы то ни стало, не переигрывайте.
Ваня Поляков придвинулся к Батищеву вплотную, смотрел ему прямо в лицо и, видно, очень хотел узнать о себе, но не решался.
– А вы сами, наверное, артист? – спросил Орлов.
– В юности готовил себя к этому, даже около года проучился в студии Художественного театра, но жизнь и революция повернули меня в другую сторону. А театр я люблю по-прежнему и, куда бы ни занесла меня судьба, мимо него пройти не могу.
Ему стали задавать вопросы о студии Художественного театра. Он рассказывал очень много интересного. Мы не заметили, как вошла Долгая и остановилась около кулис, слушая нашу беседу. Затем недовольно спросила:
– Так вы все время разговорами занимались, а не репетировали?
– Мы прошли два действия, – ответил Шмыркин.
Батищев взглянул на часы.
– О, я здорово задержался. Разрешите завтра прийти к вам на репетицию? – обратился он к Долгой. – Досмотреть два действия.
– Пожалуйста, – небрежно ответила она.
Он ласково простился с нами, быстро сбежал с лестницы в зрительный зал, и, когда хлопнула дверь зала, Долгая сердито обратилась к нам:
– Не ожидала, что вы все неразумные: пораскрывали рты, как галчата, и слушаете, что вам плетут. Ну ладно, девочки, Поляков и Никулин, а вы-то, Борис Самойлович, тоже заслушались этого хвастуна. – Долгая звала нас по имени или по фамилии, а одного Шмыркина величала по отчеству – он же был начальником, да и по возрасту старше нас.
– Ну что вы! Он совсем не похож на хвастуна, – спокойно возразил Шмыркин.
– Очень интересный и культурный человек! У такого не вредно было бы поучиться, – добавил Орлов. Остальные молчали, им было обидно за Батищева. Он всем очень понравился.
На следующий день Батищев опять пришел на репетицию. Когда мы увидели его в зрительном зале, все заметно оживились. Он сел в первом ряду. Незанятые участники сбегали по ступенькам со сцены и усаживались рядом с ним. Постепенно вокруг него организовался тесный кружок. Долгую эта тяга к Батищеву возмущала. У нее появился раздражительный тон. Обычно она была с нами очень ровна и терпелива. <…>
После репетиции мы вышли из театра гурьбой за Батищевым. Завтра у нас генеральная, а послезавтра спектакль.
– Вы придете, надеюсь, – обратился к нему Шмыркин.
– Обязательно.
Я видела, что Таша ошеломлена Батищевым так же, как и я.
– Он какой-то необыкновенный, – сказала она задумчиво, когда мы очутились вдвоем. – Я таких людей не встречала.
Наутро генеральная была назначена рано. Шмыркин сразу сообщил неприятную новость. Его срочно вызывают в дивизию, сегодня же он должен выехать. И он, и Долгая были очень расстроены.
– Что делать? – в отчаянии повторяла Долгая.
– Спектакль отменить нельзя, – важно заявил Шмыркин. – Власов (комполка) этого не понимает. Он говорит: «Незаменимых нет, за день сумеете подготовиться».
– Да разве это возможно! – возмущалась Долгая. – Да и нет никого, кто бы мог заменить вас и подготовить роль даже за неделю.
– А что, если попросить Батищева нас выручить? – неожиданно предложил Шмыркин.
Долгая вдруг просияла. Куда девалось ее недружелюбие по отношению к этому человеку?
– Борис Самойлович, вы просто гениальны. Но согласится ли он и как вы его найдете?
– Найти его просто, я знаю, он приехал в нашу Чека. А вот согласится ли, не знаю. Ну, не буду тратить время и пойду к нему.
Через какой-нибудь час Шмыркин вернулся довольный. Батищев согласился.
– Иду на эту халтуру скрепя сердце, чтобы выручить вас. Два вечера у меня свободны, и я посвящу их вам.
В этот день мы провели пьесу два раза: утром без Батищева, вечером с ним. Всех охватило волнение. Мы старались. Хотелось быть как можно лучше. Вошла в свою роль и я. Вечером, после репетиции, Батищев проводил нас с Ташей до дому. Я сразу заметила, что ему нравится Таша, на меня он почти не обращал внимания. Но от этого моя очарованность им ничуть не уменьшалась. Я как бы влюбилась в их отношения. А отношения у них сразу завязывались почему-то очень грустные. Я не узнавала Ташу. Куда девался ее бодрый, веселый тон, уверенность в себе – она опять стала робкой четырнадцатилетней девочкой, какой была, когда влюбилась в Штобэ. Батищев тоже стал очень грустный.
– Как странно все в жизни! – говорил он, замедляя шаги. – Мне так не хотелось ехать в Старобельск, а теперь хочется, чтобы оставшиеся дни длились подольше.
Мы остановились у ворот нашего дома. Батищев вдруг встряхнул головой.
– Я бы мог простоять здесь всю ночь, но ноги у вас, наверно, замерзли в этих тоненьких ботиночках, и мне надо зубрить роль. Автор очень щедр на монологи.
– До чего не люблю я эти монологи, они кажутся очень неестественны, – подхватила Таша, переступая ногами по скользкому льду.
– В будущем драматурги будут обходиться без них, – Батищев поклонился, – спокойной ночи.
Я уже отвыкла от того, что мужчина не должен подавать первый руку, и эта маленькая деталь говорила тоже в его пользу. Таша робко протянула ему руку:
– Спокойной ночи.
– У меня она будет беспокойная, – произнес Батищев, сжимая ее пальцы и задерживая их. – Платон не даст спать, да и вообще…
Мама уже спала. Мы развернули чайник и, несмотря на волновавшие нас чувства, с удовольствием макали хлеб в постное масло, подсаливая его. Аппетит от чувств не убавлялся. Первая заговорила я.
– А как он здорово репетировал Платона, не зная роли, на подсказках. <…>
– Ты заметила, как лебезила перед ним Долгая? Как будто и не говорила о галчатах, слушавших хвастуна, – сказала Таша.
– Еще бы не заметить, это очень противно!
На другое утро я проснулась с приятным волнением. Обычно в день спектакля мы половину дня занимались другими делами и только часам к четырем шли в театр. Там работы по подготовке к спектаклю хватало. На этот раз я недолго побыла в приемном покое. Меня тянуло в театр. Таша и Тося уже были там; за спущенным занавесом Долгая репетировала с Батищевым ответственные сцены. Сознание, что он здесь, звуки его красивого выразительного голоса волновали меня. И вдруг еще неприятная новость. Заболел наш суфлер Коля Гуркин, высокая температура, прийти не может. Долгая от отчаяния обратилась к нам:
– Девочки, приведите из штаба какого-нибудь паренька пошустрее, только сейчас, чтобы мы успели до спектакля немного позаниматься с ним. Может, того молчаливого блондина, который всегда ходит с Никулиным.
