– Вы тоже новенькая? – спросила я.
– Во-первых, говори мне «ты», у нас весь институт на «ты», даже самым старшим мы говорим «ты», а во-вторых, я не новенькая, а старенькая, я в прошлом году училась в приготовительном, – и запрыгала дальше.
Мне хотелось поговорить с ней еще, и я спросила:
– А как здесь кормят?
– По-разному, – уж издали донесся ответ, – иногда хорошо, а иногда и гречневую кашу дают.
В этот момент ко мне подбежала та девочка, которая экзаменовалась со мной вместе.
– Леля, здравствуй, а я все тебя искала.
Я очень обрадовалась ей, но, к стыду моему, совершенно забыла ее имя и фамилию. Она не обиделась и назвалась еще раз Тиной Жардецкой.
Всем разрешили выйти погулять по коридору. Мы с Тиной расхаживали под ручку. Я почувствовала, что льдинка в моем сердце начинает понемногу таять.
– Ты подумай, Тина, мы уже институтки, – гордо говорю я.
Зазвенел звонок. Мы вернулись в класс, и классная дама стала строить нас в пары, чтобы вести в столовую. Я оказалась меньше почти всех ростом, и меня поставили во второй паре. Маленькие шли впереди. Со мной рядом оказалась черненькая девочка с капризным лицом.
– Я хочу с Томой Бугайской, – сказала она классной даме.
– Слово «хочу» забудь, будешь ходить, с кем тебя поставили.
Пока мы спускались по лестнице, я почувствовала, что у меня немного кружится голова. Мы вошли в общую столовую, уставленную длинными столами. Каждый класс имел свой стол. Рассаживали тоже по росту. Но я не успела сесть на свое место, мне вдруг сделалось совсем нехорошо.
Не помню, как меня доставили в лазарет, очнулась раздетая, в кровати. Около меня суетилась востроносенькая дама в белом халате. Звали ее Евгения Петровна. Она мне дала какое-то лекарство и велела спать, чтобы завтра проснуться здоровой. Пробуждение в институте, на другой день приезда, всегда бывало очень грустным. Но этот, самый первый, раз я вообще ничего не помнила. Проснулась в большой, очень белой и высокой комнате. В ней стояло пять кроватей, кроме моей, все белые. Очень большое окно и дверь, тоже белая, плотно закрытая. Вспомнила вчерашний день и поняла, что я в лазарете, стало очень тоскливо и одиноко.
Часов в 10 пришел врач, молодой и довольно приветливый, Владимир Григорьевич Покровский, он не нашел у меня ничего, но, для профилактики, решил подержать дня три в лазарете. Когда назначенный им срок прошел и он последний раз осматривал и прослушивал меня, Евгения Петровна (надзирательница) спросила его:
– Так что же это все-таки с ней было?
Доктор пожал плечами и ответил:
– От избытка впечатлений организм переутомился.
– Что же ее под стеклянным колпаком, что ли, держать?
На четвертый день, после обеда, я пришла в класс. Был урок немецкого языка.
Немецкий начинали учить с седьмого класса. Причем это был уже третий урок. Я французский-то плохо знала, а тут совсем почувствовала себя пешкой. Я заметила, что девочки уже пообвыкли, научились откидывать парту, быстро вставать и громко и непринужденно отвечать на вопросы. Учительница немецкого языка меня не вызывала, только сказала мне, что надо догнать пропущенное. Следующий урок был русский. Вошла пожилая дама, она посмотрела в журнал и сказала:
– Девочка Лодыженская, пройдите к доске.
Я не сразу вылезла из-за парты и как-то боком вышла на середину класса. Отвечала плохо, и, когда она заставила меня писать на доске, строчки неуклонно ползли вниз. В переменку я заметила, что Тина сдружилась с компанией девочек, с ней была моя пара с капризным лицом и ее подруга Тома Бугайская. Я чувствовала себя как-то на отшибе. Когда вечером все сели за приготовление уроков, стеснялась спрашивать: мне казалось, что показывают мне нехотя, каждый хочет отвязаться от меня, а обратиться к классной даме мне не пришло в голову.
Вообще, роль классной дамы в институте – это далеко не то, что современный классный руководитель. Классухи, как их прозвали девочки, абсолютно не интересовались ни психологией, ни переживаниями своих воспитанниц, их, по-моему, даже не интересовала успеваемость: хотя они и ругали нас за плохие отметки, но это было чисто формально, потому что отстающим они никогда не помогали, а может быть, и не умели помочь. В поле их зрения были: языки, манеры, порядок и послушание.
Каждую субботу выводились индивидуальные отметки: за поведение, за порядок, за французский и немецкий разговор. В классе могли происходить разные события, организовались две партии, враждовавшие между собой, весь класс мог дразнить и изводить какую-нибудь одну несчастную за проступок или просто так, без причины, – классухи делали вид, что они ничего не замечают, хотя не заметить это было невозможно. В общем, это был не руководитель и не воспитатель, а надсмотрщик, который обязательно читал твою переписку с родителями и следил, чтобы ты не вышла лишний раз в коридор. Тогда, запуганная и удрученная, я, конечно, этого ничего не понимала, но чувствовала, что классная дама ко мне так же безразлична, как и начавшие меня презирать девочки. От этих мыслей я все больше и больше мрачнела и тупела.
Следующий день была суббота. До всенощной нам разрешили немного отдохнуть и поиграть. Девочки пошли к своим корзинкам и шкатулкам. В конце класса, у стен, стояли большие шкафы. Один был с книгами, в нем находилась классная библиотека, весьма скудная (цензура была жестокая), а в двух других помещалось наше скромное имущество – можно было иметь при себе: почтовые принадлежности, фотокарточки и, в младших классах, любимые игрушки. Все это складывалось в небольшую корзинку или шкатулку. Когда я достала свою куклу Наташу, мне показалось, что запахло домом, так живо вспомнились мама, Таша, няня, захотелось заплакать, но я сдержалась. Должна сказать, что за весь длинный период моих первых в жизни грустных переживаний я ни разу не плакала. Может, оттого мне так и тяжело было.
– Какая у тебя красивая кукла, – сказала Тома Бугайская, – иди играть с нами в институт.
Я согласилась. Сдвинули парты, положили книги, как будто столы, и стали рассаживать кукол.
– Моя будет княжной Джавахой, – заявила моя пара, ее звали Катя.
– Моя Людой Власовской, – поспешила Тома, – а твоя, хочешь, будет Бельской, – обратилась она ко мне.
Я согласилась.
– Ну, что ж ты, Бельская, не шалишь? – спросила Катя.
– А почему должна шалить Бельская?
– Так мы же играем в Чарскую, ты что, не читала «Записки институтки»?
– Нет, – растерялась я.
– Ну, с ней неинтересно играть, я не хочу, – сказала Катя. И я, забрав свою Наташу, уныло поплелась на свою парту.
На другой день неприятности меня ждали уже с утра. Когда наша классная дама Нина Константиновна Гаусман строила нас в дортуаре в пары (дортуаром назывались спальни, помещавшиеся на третьем этаже), моя пара Катя заявила, что она со мной ходить не будет.
