Я поняла, что она говорит о Коле Виноградове, и пошла в штаб, к Есенину. Но молчаливого блондина на месте не было. Вызвался суфлировать Вася Петров – тот самый, с которым я работала. Я решила, что он бойкий и смышленый, и повела его в театр.
– Объясните ему, как подавать текст, – сказала мне Долгая.
Я рассказала ему самое необходимое, объяснила, что он не должен читать вслух ремарки. Он как будто все усвоил. Долгая еще раз прорепетировала одну сцену с Батищевым, под суфлирование Петрова, а время близилось к началу спектакля. Батищев стал помогать Долгой гримировать участников. Первую Долгая начала гримировать Ташу, Батищев подошел ко мне, мы сидели рядом с Ташей за длинным столом, перед зеркалом. Батищев гримировал меня, а сам смотрел на Ташу. В зеркале я видела, как скрещивались их взгляды, они были грустные – грустные.
«Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте…» – подумала я.
– Евдокия Александровна, – вдруг заговорил Батищев, – не слишком ли много румянца для Любки (Любка – это Ташина роль)?
– Я хочу, чтобы был контраст с бледной Марьяной. Она должна быть символом здоровья, – ответила Долгая.
Но вид получился не только здоровый, а распаренный, как после бани. Над моим лицом Батищев поработал много и придал ему хищное выражение.
– Я заметил, – говорил он, удлиняя мне глаза, – что, когда вы произносите свои злые реплики, щуритесь, теперь ваши глаза будут еще более змеиные.
И вот начался спектакль. Я стояла за правой кулисой и очень волновалась. Ситуация была неблагоприятная. Пусть Батищев талантливый и опытный артист, но роль-то почти не подготовлена, к тому же суфлер первый раз садится в будку. Спектакль начался с поясняющих диалогов. Вскоре должен появиться Платон – Батищев. Он должен влезть в окно. Мы старательно устанавливали декорацию, чтобы она не повалилась, я волновалась и по этому поводу. Но вот за сценой слышен голос Платона, и он легко перепрыгивает через окно. Его стройная, высокая фигура, веселый, звучный голос сразу вносят оживление, но вдруг я в ужасе слышу шипящие слова из будки:
– Пауза лезет в окно, где Пауза, лезь в окно. – Потом, как бы про себя: – Ах, это Платон. – Молчание. Петров потерял текст.
Ведь объясняла же ему, чтобы не читал вслух ремарки. А он прочел: «Пауза. Лезет в окно». Что теперь будет? Платон весело выпаливает какую-то отсебятину. Но Петров сориентировался, нашел текст. Молодчина! Правда, от волнения говорит слишком громко. Из зала слышится возглас: «Суфлер, потише!» Петров шипит тише. Кажется, обошлось. Дальше все хорошо. Батищев обаятелен. Антракт между первым и вторым действием он провел с Ташей, в уголке, около сваленных декораций. Они тихо и грустно о чем-то беседовали. А за кулисами перебывало много народа. Чуть ли не все артисты из русской и украинской труппы, приходя к нам, спрашивали:
– Откуда вы взяли такого Платона?
А Платон не вылезал из своего угла и никому не показывался. Во втором действии опять неудача. Ведь бывает же так: не задается какое-нибудь дело с самого начала и на каждом шагу препятствия. Мне почему-то вспомнилось, как пять лет тому назад мы встречали Новый год в Отякове и на каждом шагу поджидали неудачи. В начале второго действия Платон беседует со своими родственниками, затем появляется Марьяна. Не знаю, что там произошло, но Долгая почему-то не появлялась. Я стояла у противоположной кулисы и готовилась к своему выходу. На сцене произошла заминка. Суфлер несколько раз повторил реплику входящей Марьяны. А ее не было, и суфлер замолк. Партнер Батищева произнес от себя протяжно: – Что ж мы теперь будем делать?
Батищев нервно прошелся по сцене, незаметно поглядывая за кулисы, и сказал, тоже от себя:
– Подождем еще немного, может, все прояснится.
И наконец влетела запыхавшаяся Марьяна. Получилось все как будто по пьесе, и их отсебятина сошла за подлинные реплики. Но я испугалась, что Петров опять потеряет текст. Нет, не потерял. «Молодчина», – подумала я.
А спектакль шел и имел успех. Любители сильных ощущений много аплодировали. И вдруг, как только кончилось третье действие, погас свет.
– Этого еще не хватало, – взволновалась Долгая.
А это у нас иногда случалось. На сцене и за кулисами случился переполох. Мы, смеясь, натыкались друг на друга. Неожиданно послышались звуки музыки. Кто-то уверенно, но очень тихо и грустно играл Калинникова. Таша? Нет, она ее всю наизусть не знает. Я тихонько, держась за декорации, пробралась к роялю. Кто-то шел за мной с коптилкой. На всякий случай они были припасены. Я увидела очертание фигуры Батищева за роялем, рядом с ним сидела Таша. Он что-то говорил, не прерывая игры. Я остановилась вдали, человек с коптилкой прошел мимо. Некоторые порывались пройти к роялю, но он был забаррикадирован декорациями, видно, эти двое пролезли туда с трудом. Клименко, артистка украинской труппы, очень интересная и задорная женщина, пробовала приблизиться к ним, но Батищев и Таша держали себя так, точно они одни в целом свете и им ни до кого нет дела. И Клименко отступила и сказала пробовавшим пройти к роялю людям: «Не ходите туда, там меланхолическое настроение! Не мешайте!» Электричество не зажигалось, наверное, минут тридцать. Но зрители упорно не расходились. А так как певучие украинцы без песен жить не могут, вскоре в зале послышалось: «Реве та стогне Днипр широкий…» И мы, примостившись кто на ступеньках сцены, кто за кулисами, слушали с удовольствием.
Но вот наконец загорелся свет. Пение оборвалось, и зрители дружно захлопали, требуя продолжения спектакля. В то время не ограничивались аплодисментами, а еще топали ногами, особенно когда затягивалось начало. Я столкнулась с Ташей около зеркала. Она снимала с лица ваткой, намазанной вазелином, свой излишний румянец.
– Хоть немного уменьшить эту багровость, – сказала она, и вдруг у нее вырвалось: – Завтра он уезжает, и я никогда больше его не увижу.
Зазвенел колокольчик помощника режиссера, и началось четвертое действие. Я думала о Таше и о Батищеве. Ему, наверное, лет тридцать, а Таше восемнадцать. Очевидно, у него давно есть семья. А человек он, как я сразу почувствовала, морально стойкий. Мне очень грустно было за них обоих, и моя мимолетная влюбленность отошла на задний план. После окончания спектакля Тося обратилась ко мне:
– Пойдем домой вдвоем, – и мы отделились от нашей шумной компании.
– Как мне жаль Наточку, – сказала Тося. – Он влюбился в нее так же внезапно, как и она в него, но видно, что он человек порядочный. – И мы молча шли домой, как с похорон.
Таша долго бродила с ним по ночным, замерзшим улицам. Пришла домой продрогшая и печальная, но ни в этот вечер, ни вскоре со мной о Батищеве не говорила. И только в самом начале весны она заговорила со мной о нем. Случилось, что ее попросили поработать несколько дней в местной Чека. Там срочно была нужна машинистка. Вернувшись, Таша задумчиво сказала мне:
– Ты знаешь, сегодня мне пришлось слышать разговор о Батищеве. Сотрудницы до сих пор вспоминают о нем. Он им очень понравился, только одна сказала: «А все же он какой-то странный. Однажды мы шли с ним вместе по улице мимо больших сугробов, и я, шутя, попробовала его столкнуть в снег. Каждый на его месте стал бы дурачиться и возиться, а он с удивлением посмотрел на меня, устранился и сразу заговорил о делах».
