Мамин ответ у нас тоже сохранился. Привожу его полностью:
«2 июня, Старобельск
Дорогие мои Лелечка и Наточка, так я была рада получить, наконец, от вас, мои дорогие, письмецо. Я так волновалась, так беспокоилась, тут ведь ходил слух вскоре после вашего отъезда, что на вас напала огромная банда и всех забрала. Хотя я и не верила, но упорные слухи волновали меня ужасно, и вдруг случайно на базаре какая-то молоденькая хохлушка говорит, что все это неправда, я сейчас же стала ее расспрашивать, оказалось, что это подруга Меренкова, которая ночевала с вами в Ново-Боровской, рассказала мне про вас, и я успокоилась. Эта Галя такая славная, мы с ней два раза ходили в деревню за продуктами, меняли кое-что. Была я в Казначеевке, где вы проезжали, а еще в Гиршановке, имение бывшее Гаршина. Я жду тебя, Ташурочка, со дня на день и вместе с тем страшно беспокоюсь, как-то удастся тебе проехать. По почте письма до сих пор не получала и беспокоюсь, когда-то вы получите это мое письмо. Как-то вы обходитесь? Сыты ли? В чистоте ли вы? Еще видела я Цыганкова из вашего полка. Он мне рассказывал тоже про вас. Скорей бы быть вместе. Я места себе не нахожу, все тревожусь за вас. И совсем не вижу вас во сне. Это меня огорчает. Тут совсем нет дождей, и вся торговля замерла. Хлебина уже стала 15–18 тысяч. А ничего не продается. Я бы, конечно, с удовольствием стала играть. Ну, будьте здоровы, мои птички. Только бы Бог дал вам здоровья и помог тебе благополучно добраться до меня, Ташурочка. Да хранит вас Бог. Крепко, горячо вас целую, так мне тревожно за вас. Ваша мамочка. Письмо ваше получила 29 мая. Принесла мне его Тосина мама. Шлю привет Тосе. Надеюсь, она по-прежнему хороша с вами. Н. Л.»
Какая разница между моим письмом и маминым! Хотя у меня и есть слова о беспокойстве, но это так, между прочим. А здесь прямо крик материнской души: «Места себе не нахожу», «тревожусь за вас», «сыты ли вы?», «в чистоте ли вы?». Так может волноваться только мать, для которой здоровенные и легкомысленные дылды остаются всегда маленькими детьми. Мне жаль, что не сохранилось Ташино письмо к маме, оно было более теплое, чем мое. Таше обещали дать командировку в Старобельск, якобы за театральным реквизитом. Обещали также дать обратный документ на маму, как на артистку нашей труппы. И правда, ведь мамин большой чемодан, который остался с ней в Старобельске, хранил в себе платья, которые мы с Ташей часто использовали на сцене. Но пока не переедем в Изюм и не устроимся окончательно, Таше даже заикаться о командировке было невозможно. <…>
Поселились мы все трое в одной комнате, в деревне Гнидовке. Сначала не было кроватей, но потом нам достали топчаны. <…>
В Изюме
Наконец назначен наш переезд в Изюм. Дивизия ушла в другое место. И в этот же день Миловидов уезжал в командировку. Пришел проститься с нами расстроенный.
– Меня очень волнует ваша поездка в Старобельск, – сказал он Таше.
– А я очень волнуюсь о маме и не дождусь, когда мне удастся поехать, – ответила она.
– Во всяком случае, будьте осторожны, очень прошу вас. – Он задерживал ее руку и грустно глядел на нее.
Изюм нам после Старобельска не понравился. Показался очень пыльным и разбросанным. Песок, правда, был и на улицах Старобельска, но здесь его еще больше. Под клуб дали помещение при театре. Туда я и перевезла свою библиотеку. Комната нам с Ташей попалась проходная. В небольшом домике из трех комнат жили еще две семьи. Муж и жена, оба рабочие Изюмских железнодорожных мастерских. Они должны были ходить мимо нас. <…> Только переехали в город, как у нас сразу появился новый режиссер, он же режиссер труппы наробраза, Митякин. Довольно приятный немолодой человек. На голове у него большая лысина и вокруг нее седоватые кудряшки. Лицо немного восторженное, с детским выражением больших глаз. Стали готовить современную пьесу о революционерах-подпольщиках. Таша играла главную роль. Наши отношения с Поляковым все усложнялись. Он постоянно находился возле меня. Если видел, что я разговариваю с кем-нибудь, обязательно подходил.
– Завела себе какого-то сторожа, прямо собака на сене, – возмущалась я.
А в политчасти появился новый боевой командир Головкин. Он был очень популярен среди заволжцев своей смелостью и энергичностью. Среднего роста, «ладно скроен и крепко сшит», говорят про таких людей. Его чисто русское сероглазое лицо располагало своей открытостью. Речь у него была простовата, и ударения он употреблял неправильно. Но чувствовалось, что он сумеет одолеть возникшие преграды и, успевая в военной жизни, будет успевать и в мирной. Сначала он очень одобрил Ташину работу как секретаря политчасти. Она помогала писать доклады, правила отчеты. А потом быстрым темпом, свойственным ему, влюбился в Ташу. Это был полный антипод Миловидова. Миловидов два месяца ходил около нее и только изредка намекал на свои чувства, причем оговаривая, что он не имеет права влюбляться из-за наследственности. А Головкин через несколько дней после их знакомства предложил Таше быть его женой. Таше, видимо, он нравился, но она не говорила ни да ни нет. Она объясняла ему, что сейчас думает только о маме, брошенной за шестьдесят верст от станции без всяких средств к существованию, и пока не привезет ее, никаких вопросов решать не может. Головкин сделал все, чтобы Таша могла скорее уехать. Снабдил ее всеми документами, дали вперед сухой паек, и он вместе со мной и Тосей пошел провожать ее на станцию.
– Ты такая тоненькая, Натка, – говорил он ей по дороге, ласково поглядывая на нее. Между прочим, все в политчасти и в кружке, кроме Миловидова, так звали ее. – Как поженимся, я тебя к матери в деревню отправлю, там тебя подкормят. А потом приеду за тобой, и поедем в Москву учиться. Ты образованная (четыре класса института!). Ты мне будешь помогать. А в деревне, ты не бойся, крестьянскую работу делать тебя не заставят, так только, по дому: сготовить, постирать.
На станции всегдашняя сутолока. Головкин быстро разузнал, какой состав пойдет в нужном направлении. Таше предстояло сделать две пересадки. И мы пошли на приступ. Головкин орудовал очень быстро и энергично. Он раздвинул плечом толпу, держа руку на кобуре с наганом, неизменно находящимся при нем, а другой рукой тащил за собой Ташу. Мгновенно приподнял ее и впихнул через головы толпящихся людей в открытую дверь теплушки. Таша вскарабкалась, как обезьянка, и вскоре из недр вагона мы услышали ее голос:
– Спасибо, Миша, до свидания. До свидания, Тося и Леля. Вагон качнулся и тронулся. Как всегда, после проводов близкого человека сделалось очень тоскливо и одиноко. Минуту помолчали, затем Головкин сказал:
– Я пойду проведаю одну часть, она здесь недалеко, в бараке.
Обратно мы возвращались с Тосей вдвоем. Сначала шли молча. Потом я не выдержала и сказала:
– Ты знаешь, Тося, мне что-то очень тревожно за Натку: как-то она доберется? И Миловидов тоже волновался за нее.
– Доберется, – спокойно отвечала Тося. – А Миловидов волновался совсем о другом, и, как видишь, не зря.
Мы направились в наш клуб. Было часов восемь вечера. В театре начинался концерт, организованный наробразом. Изюм, находившийся в одной версте от станции, оказался гораздо богаче артистами, чем Старобельск. В городе было две труппы: наробраза и группа эстрадного театра режиссера Ковальского. Этот театр подвизался до революции в московской гостинице «Славянский базар», что на Никольской улице. В Гражданскую войну оказался в Изюме. Ковальский и часть артистов уехали, а те, кто остались, служили при культпросвете курсов красных командиров в Изюме. Артисты получали военный паек в то тяжелое время, а сборы со спектаклей шли в пользу курсов. Когда какая-нибудь военная часть приходила в город, артисты поодиночке направлялись в культпросвет этой части и предлагали свои услуги. Некоторые ухитрялись получать по два, по три пайка, но, конечно, долго такое длиться не могло. Когда наш 1-й стрелковый Заволжский полк пришел в Изюм, у Тарасова побывало несколько артистов, но он им объяснил, что у нас есть драматический кружок, члены его являются сотрудниками полка, некоторые исполняют ответственную работу и разбрасываться пайками полк не может.
