Тогда же он взял нам режиссера Митякина, который предложил мне участвовать в концерте и прочесть Бунина «Петров день».
Читать мне не хотелось. Концерт начался с выступления пианиста. Были вокальные номера, даже балет. При наробразе имелся балетный кружок. Какая-то случайно застрявшая в Изюме балерина руководила им. Небольшие девочки очень мило изображали лубок. Русские матрешки танцевали, ссорились и мирились. Но вот за кулисами готовилась к выступлению Мотя Кононенко. Нам она очень понравилась, и по нашей просьбе Митякин познакомил нас. Моте было восемнадцать лет. Небольшого роста, блондинка, с точеным личиком и голубыми глазами, она вся казалась розовой и голубой. И ходила всегда в розовом платье, а золотистые волосы завязывала сзади большим розовым бантом. Ее игра мне очень нравилась, особенно пленяли интонации красивого, слегка вибрирующего голоса. Митякин рассказал мне по секрету, потом я слышала это еще от нескольких человек, что Мотя незаконная дочь известной актрисы Тиме. Будто бы еще в грудном возрасте ее удочерила простая жительница слободы, находящейся за Донцом. Не знаю, правда ли это. Пользовалась эта девочка в Изюме большим успехом. Влюблялись в нее повально и артисты, и военные. Мы стояли у правой кулисы и видели, как Мотя вышла на сцену.
– Тянутся по небу тучи тяжелые, – разливался по залу ее мелодичный голос. – Сыро и мрачно вокруг. С плачем деревья качаются голые. Не просыпается мой друг! – И вдруг Мотин голос оборвался. Она забыла продолжение. Минуту она постояла растерянно и бросилась за кулисы. Наткнулась на меня первую, я стояла ближе всех. Обвила мою шею руками и спрятала лицо у меня на груди. – Забыла, – шептала она, – что я наделала!
И вдруг Тарасов взял ее руки в свои и стал утешать. Его строгое и всегда такое деловитое лицо преобразилось совершенно. Как он смотрел на нее! Мотя вырвала руки и убежала. Митякин быстро подошел ко мне.
– Я объявляю вас, согласны? – спросил он.
– Ни в коем случае, – испугалась я. – После такого я тоже все перепутаю.
Я взяла Тосю под руку и тихонько шепнула ей:
– Пойдем домой. – Мне было очень больно и обидно за Тосю.
Сначала мы молчали, Тося заговорила первая:
– Как хорошо, что я не успела еще серьезно влюбиться в него и у нас еще ничего не было: пережить второй раз одну и ту же историю трудно.
– И все же, Тосенька, он человек очень положительный и хороший, только влюбчивый.
– Нет, с меня влюбчивости хватит! – твердо ответила Тося.
А я подумала: если б доктор Ч. ответил мне взаимностью, как бы, наверно, я переживала его влюбчивость. Я мучительно ревновала его, не имея никаких прав, а если бы они у меня были! За мою долгую жизнь мне много пришлось переносить и трудного, и тяжелого, но вот боль измены ни мне, ни Таше переживать никогда не довелось. В этом судьба побаловала нас. С этого вечера Тося заметно переменилась к Тарасову. Он по-прежнему часто бывал с нами, но она деликатно избегала его. Компания наша распалась. Уехали Таша и Миловидов, пропал куда-то Михеев, и один Поляков неизменно оставался около нас.
Моя библиотечная работа шла успешно, чего нельзя было сказать о кружковой. Митякин решил ставить пьесу Пшибышевского. В пьесе три или четыре действующих лица. Никакой динамики, никакого движения, сплошные скучные рассуждения, иногда с истерикой. Митякин назначил на главные роли Полякова и меня. Я была очень недовольна, пробовала с ним говорить об этой пьесе. Но он округлил свои детские глаза и ответил восторженно:
– Неужели вам не нравится? Тут же море чувств. Надо только понять.
Но я не поняла. Репертуар провинциальных театралов был тогда очень пестр. Труппа курсов ставила Ибсена «Строитель Сольнес» и тут же скандально известную своей порнографической сущностью бездарную пьесу Арцыбашева «Ревность». И вдруг у меня заболела нога, началось с того, что я растянула ее. В то время женская часть населения носила деревянные сандалии с ремнями, не потому что это было модно, а потому что кожи совершенно не было. Также в то время шли в ход веревочные подметки. Так вот, сначала я натерла ногу ремнем, потом сделался нарыв, дня два даже была повышенная температура, но к врачу я не обращалась: боялась, что будут резать. Нет худа без добра: пьесу временно остановили. Митякин стал готовить что-то другое, без моего участия.
Пока я лежала дома, меня навещали Тося и Поляков. То время осталось в памяти как непрерывное волнение. Больше всего беспокоила меня Таша. Как она едет? Ведь на пересадках Головкина не будет. Беспокоили меня и отношения с Поляковым. В дни болезни он проявил ко мне большое внимание, приносил вишни, хотя денег у нас тогда ни у кого ни копейки не было. Время-то вообще было безденежное, особенно для военнослужащих. Если проследить мою юность, то она буквально вся прошла без гроша за душой. Сейчас в некоторых семьях родители дают своим детям-студентам по пятьдесят рублей при готовом столе, «на булавки», как говорили в старину. А мы, по современным расценкам, не имели и рубля в месяц. И жили, как видите, не тужили.
«Что мне делать с Поляковым? – все время думала я. – Резонов он никаких не принимает и не отстает от меня». Иногда мне вдруг делалось его жалко. Ведь это самое страшное – сходиться без любви!
Постепенно нога проходила. Я уже опять бегала. И однажды на репетицию вдруг влетел Майоров, помощник адъютанта.
Это единственный человек из бывшего штаба 56-го полка, который и теперь остался в штабе нашего 1-го стрелкового, остальные куда-то разошлись.
– Лодыженская здесь? – спросил он. – Натка приехала. Головкин за ней уже давно лошадь выслал, наверно, скоро приедут.
Сердце у меня затрепетало от радости. Добрый Митякин, увидев мое волнение, пропустил вперед сцены, в которых я была занята, и разрешил мне уйти до конца репетиции. Как я бежала домой! Дом наш от театра находился недалеко. Путь лежал через большой пустырь, после которого начиналась маленькая улочка, в начале которой он и стоял. В конце пустыря возвышался заброшенный дом. Я заметила его с первого же дня. Очень грустное впечатление производил этот покинутый дом. Стекла выбиты, двери сорваны, одна ставня еле держится, раскачивается и печально скрипит, когда поднимается ветер. Проходя мимо него, я старалась отвести взгляд. А на этот раз, когда я пробегала запыхавшись мимо, мне он совсем не показался печальным. Я вдруг обратила внимание, что он весь зарос высокой травой. Трава выглядывала даже из окон, очевидно, половицы вытащили. А у зияющего пролета на месте выломанных дверей качались розовые головки мальв.
«Всюду жизнь и радость, – мелькнуло у меня в голове, – даже на развалинах».
От нашего дома отъезжала таратайка с военными. Приехали!
– Мама, Таша! – с криком вбежала я в нашу комнату и целовала то одну, то другую. В прихожей выстроились все шесть дочерей нашей соседки, но мне было все равно. В сущности, прошло меньше двух месяцев, как мы расстались с мамой, а мне казалось, что я не видела ее целую вечность, да и по Таше очень соскучилась. Мама сразу стала разглядывать комнату.
