– Как же это вы согласились на проходную? – с укором спросила она. Но тут же утешилась. – Ничего, мы все это поправим, я сама схожу в жилотдел. Ведь нас теперь трое!
Мама, оказывается, привезла нам подарки. По паре белых полотняных туфель на веревочной подметке. Очень хорошенькие и даже на каблучках. Веревочные подметки вошли прочно в быт. Вязались также целиком из веревок тапки, они ласково назывались «лапоточки». Люди приспособлялись ко всему. Как сумела мама, ведя полуголодное существование, осилить эти подарки, можно объяснить только материнской любовью. Она же объясняла тем, что удачно продала блузку. <…>
Театр и другие дела в Изюме
Таша опять углубилась в работу в политчасти, дружила с Головкиным, но никаких решений не принимала и говорить со мной откровенно избегала. И вдруг мы узнаем, что вернулся Миловидов. Сегодня вечером услышали о его приезде, а наутро сказали, что его срочно отправили в Харьков, в психоневрологическую больницу. Так его никто из нас и не видел. Приехал ли он больной из командировки или кто-то доложил ему о Ташиной дружбе с Головкиным и это удручающе подействовало на него, так и не пришлось узнать. Таша сразу сделалась очень мрачной, и иногда мне лицо ее казалось заплаканным. Раз, неожиданно войдя в комнату, я застала ее читающей маленькую, скомканную записку. Увидя меня, она быстро спрятала ее.
Наш образ жизни в этот период, к тому же проходная комната, почти не давали возможности оставаться вдвоем. Таша сама избегала меня. Я обратилась к Тосе, мы дружили по-прежнему. Тося с горечью поведала мне о своей обиде на Ташу за то, что она совсем не хочет делиться своими переживаниями. Я объяснила ей, что такова натура моей сестры. Она избегает разговаривать и со мной, и с мамой. Тося сообщила мне, что Миловидов передал Таше записку, а что в ней было написано, она не знает. Вскоре мы увидели, что дружба Таши с Головкиным прекратилась. Головкин стал сердитый и мрачный, совершенно перестал подходить ко мне и Тосе, еле здоровался с нами, как будто мы были в чем-то виноваты, а через несколько дней исчез: откомандировался в дивизию.
Наш кружок продолжал работать, спектакли давали полные сборы, но того успеха, который мы имели в Старобельске, не было. Мы сами видели, что нам очень далеко до труппы курсов и даже до труппы наробраза. Собственно, весь мужской состав изменился к худшему, один Поляков оставался неизменным. Мы узнали, что второй режиссер труппы наробраза Шелешпанов (первый был наш Митякин) обращался в политчасть с предложением подобрать хорошую труппу. Он требовал восемь или десять пайков. Ему, конечно, отказали. Он очень раскритиковал полковой кружок и сказал, что на наши спектакли никто ходить не будет. Но пророчество его не сбылось. Сборы продолжали быть полными. Однажды Митякин подготовил очень веселую комедию. Название и автора я не помню. Сюжет был примитивен, но по ходу действия встречалось много смешных положений и неожиданных трюков. Помню, мы смеялись даже на репетиции. Властную и вздорную тещу играла Тося, глупенькую легкомысленную жену – Таша, и мужа – Поляков. Так как эта пьеса была как бы вне плана, Митякин смастерил ее быстро, затратив мало репетиций, а всерьез мы работали над «Воспитанницей» Островского. На генеральной я заметила, что роли все выучили плохо. В день спектакля узнаем, что нашего суфлера накануне вечером куда-то отправили. Коля Гуркин стал теперь помощником начальника хозкоманды. Я в пьесе не участвовала, но заволновалась, как и большинство тех, которые жили жизнью кружка. Только я хотела предложить свои услуги, как довольный и улыбающийся Митякин сообщил, что на этот раз у нас будет квалифицированный суфлер, Шелешпанов.
– Он платит мне долг, – объяснил Митякин. – Я недавно просуфлировал его спектакль, а теперь он выручает меня.
Мы успокоились. Первое действие прошло весело и легко. Принимали отлично. В зале все время стоял хохот. Во втором действии я заметила, что Шелешпанов затягивает реплики. Я стояла, как всегда, у правой кулисы. Я никогда не пропускала ни одного спектакля. Конечно, это была наша обязанность – присутствовать на спектакле, мало ли что могло случиться. Но некоторые сидели в зрительном зале, блуждали по коридорам, а я всегда напряженно следила за действием из-за кулис. Митякин очень одобрительно относился к моей привычке и называл меня «мой помощник» и «мой друг». Долгая же на это не обращала внимания.
Я отыскала Митякина и сказала ему о затягивании реплик.
– Слишком быстрый темп взяли, некоторые остроты пропадают, – ответил он.
И вдруг я заметила, что Шелешпанов подает реплики со смехом.
Если ему действительно смешно, так он должен себя сдерживать, ведь он режиссер и актер. Я волновалась и непрерывно следила за ним. В самом комическом месте он приложил раскрытую книгу ко рту, перестал подавать и трясся от смеха. Таша и Тося сыпали отсебятину, а Поляков с тревогой поглядывал на суфлерскую будку. Рядом со мной оказался Митякин.
– Юра, прекрати и подавай, – зашептал он возмущенно, округляя свои и так достаточно круглые глаза.
– Шелешпанов, – прошипела я. До него, очевидно, дошло, потому что он вдруг как-то сразу перестал смеяться, быстро сориентировался и стал подавать нормально.
Когда наши участники спектакля выходили за кулисы, они были возмущены.
– Он это нарочно, – сказал Поляков.
– Если нарочно, то это невероятная подлость, – кипела негодованием Таша.
Растерянный и немного жалкий Митякин старался всех успокоить. Он просил не думать об этом и держать в голове только свой образ.
– Мы поговорим об этом после, но я даю голову на отсечение, что Юра такую подлость сделать не мог.
В антракте Шелешпанов исчез и влез в будку только перед самым поднятием занавеса. В третьем действии новая неприятность. Теща – Тося должна нарочно упасть в обморок. Падая, она сделала неловкое движение, и у нее соскочил парик. Тося страшно смутилась и быстро, как шапку, поправила его на голове. В зале послышался хохот. Но Поляков на этот раз не растерялся: он стал насмехаться над тещиным париком. А Таша всплеснула руками, присела и протяжно и звонко произнесла:
– Мамашенька, как же вы так опростоволосились!
В зале хохотали, и все было принято за чистую монету. Я не спускала глаз с Шелешпанова. Вначале, когда у Тоси упал парик, он смеялся не стесняясь, но, когда он увидел, что наши выпутываются, зал хохочет и спектакль не срывается, лицо его стало злым.
– Юра, подавай, – шептал стоящий рядом со мной Митякин. Шелешпанов начал быстро листать книжку. Потерял ли он текст правда или делал только вид, не знаю. В конце концов он начал подавать нормально. Кончилось все хорошо.
Вернувшись со сцены, все участники ругали Шелешпанова.
– Он подлец, – возмущался Поляков.
– За такие дела бьют, – сердито высказался здоровенный Панкратов, новый член нашего кружка, из заволжцев.
Шелешпанов нам так на глаза и не показался, очевидно, боялся, как бы действительно не побили. Но кто-то сказал, что видел, как его догнал Митякин и они ушли вместе.
