Однажды, придя с работы, я маму дома не застала. Поела увернутый кулеш и прилегла. Незаметно заснула. Проснулась от дикого крика Веры. Вскочила. Первая дверь соседской комнаты была на замке. Я поняла, что крик доносится из второй комнаты. Проникнуть туда невозможно, и я, выйдя на улицу и обогнув угол дома, подошла к окну. Окна были невысокие, и, привстав на фундамент, я увидела бегающую по комнате Веру. Она всплескивала ручонками, хваталась за головку и причитала:
– Боже мой, Боже мой! Один кинец, один край!
– Верочка, – кричу – не плачь, мама сейчас придет.
– Мамо, мамо, – продолжало причитать напуганное маленькое существо с интонациями взрослого человека. – Усе позапирали и покинули меня.
Я придерживалась рукой за створку окна и заметила, что оно не заперто; слегка приоткрыла его и стала утешать ребенка.
– Я сейчас найду твою маму.
Вера вдруг перестала кричать и, трогательно прижав ручки к груди, сказала:
– Пошукай, серденько мое! – После этих слов я почувствовала, что должна выискать ее мать хоть из-под земли.
И вот она въезжает во двор на лошади вместе с Тосей. Обе довольные, Тося останавливает лошадь, а Мария Гавриловна берется за чувал.
– Там Вера очень плакала, уж я ее в окошко утешала, – говорю я.
Мария Гавриловна роняет чувал и бросается в комнаты.
– А дэ ж Манька?
Как только растворяется дверь, Вера кидается к матери, та прижимает ее к своей мощной груди.
– Мамо, мамо, – повторяет малышка, всхлипывая. Заметив приоткрытое окно, мать говорит:
– Бисова детина, в окошко выскочила, играться с подружками!
Вера успокаивается, но временами вздрагивает и всхлипывает, потом произносит, вздыхая:
– Бисова детина, в окошко выскочила.
Этот эпизод, оставшийся в памяти, подтверждает мое мнение о необыкновенной колоритности и поэтичности даже самых маленьких представителей украинского народа.
Наш батальон держал связь с полком, и мы узнали, что полк временно остановился в большом селе Петропавловка. Редко, но мы посылали письма Таше, пользуясь случаем, от нее же получали только приветы на словах. В молодости она не любила писать письма. Однажды я даже усомнилась и спросила красноармейца, ездившего в Петропавловку:
– Да видели ли вы ее сами?
– Как вас вижу, веселая, красивая дивчина; она правду говорит, что писать некогда, она и на машинке печатала, и приказы мне подбирала, а тут еще ей кто-то кричит: «Натка, тебя Михеев ищет».
После этих слов я успокоилась и позавидовала Таше, представив себе бурную обстановку в политчасти, не то что болотное затишье в нашем батальоне. Я успокоилась, а мама и не верила, и обижалась.
Не прошло и двух месяцев, как наш батальон переезжал поближе к полку. Комбат сказал мне, что на их место приезжает истребительный кавалерийский дивизион. Меренков уже видел политкома и адъютанта и рекомендовал меня как хорошего работника и по канцелярской части, и по культпросвету. Меня просили сегодня же зайти к ним. Я поблагодарила Меренкова и с завтрашнего дня была уже зачислена как зав-библиотекой в истребительный дивизион. Политком мне понравился. У него были очень голубые, немного мечтательные глаза и худое, изможденное лицо. «Ваша задача, – сказал он мне, – приучить людей к чтению. Ребята ожесточились, бои, схватки. Даешь – и никаких гвоздей! Нужно их познакомить с сокровищами литературы, хотя предупреждаю, библиотека у нас неважная». «Я так понимаю свою задачу, – ответила я, – а библиотека и в Заволжском полку случайная».
Клуб был тот же, что и у нас, при театре, и комната для библиотеки та же. Там меня встретил завклубом Проценко и его помощник. Первый – высокий, здоровый боевой матрос в полной форме, правда весьма потрепанной. Проценко мне понравился. Лицо открытое и смелое. В дальнейшем я узнала, что истребительный кавалерийский дивизион участвовал все время в важных операциях и чуть ли не впервые попал на отдых. Но товарищ и помощник Проценко мне не понравился. Он был не только некрасив, но и неприятен. Маленький, рябой, с небольшими злыми глазками. В его манере держать себя чувствовалось что-то махновское. Проценко указал мне тюки с книгами, их было немного. Я узнала у него, где помещаются эскадроны, записала фамилии командиров и только хотела заняться распаковкой книг, как он смущенно произнес:
– Может, пока оставите книги, есть задача более важная. Сегодня в семь часов назначен митинг нашей части, а после него красноармейцы должны получить по стакану чая с кусочком хлеба. Может, вы поможете нам? Я впервые занимаюсь этой петрушкой.
– С удовольствием, – согласилась я, – это мне знакомо.
И началась суматоха, а я люблю суматоху, когда все важно и весело. И Проценко, и его помощник, которого звали Федя, оказались ловкими и быстрыми. Я сначала рассчитала, сколько людей и сколько буханок, на сколько частей резать, и работа закипела. Сахар и чай мы разводили прямо в ведрах и чайниках. Когда все было готово, Федя сказал:
– Ну, теперь можно пошамать.
Меня позвали пройти вниз, в маленькую комнатку недалеко от входной двери. Я увидела на столе неначатую буханку хлеба, жестяной чайник, от которого шел пар. Федя отрезал от буханки четыре больших куска, налил в жестяные кружки чай и сказал:
– Прошу.
«Так значит, одну буханку они утаили», – подумала я.
Я сдержалась. Молча взяла нож, отрезала от предназначенного куска красноармейскую порцию и, отодвинув от себя оставшийся ломоть, спокойно стала пить чай. Поймала на себе ехидный взгляд Фединых глазок.
– А наша библиотекарша не голодная, – заметил он.
– Это не важно, голодная или нет, – ответила я, – но я не имею никакого права брать себе больше, чем получают все.
– А мы имеем, верно, Петро? – сказал Федор. – Мы кровь проливали. Я три раза ранен был. А кто Ростов брал?
– Хиба ж ты один брал? И поранили не одного тебя, – тихо произнес Проценко.
Я взглянула на него. Лицо его было смущенное, и он пил чай, отщипывая небольшие кусочки хлеба, казалось, он не одобрял своего приятеля.
– Тю на вас, – проворчал Федор, наливая себе вторую кружку чая, – интеллигентские разговорчики, только аппетит портите!
Возможно, мой поступок покажется донкихотским, но в те суровые годы была своя этика, и большинство, да, большинство тех людей, которые меня окружали, твердо придерживались этих неписаных правил. Я рассказывала о нашей жизни в вагоне, она длилась больше месяца, и за это время никто ни разу не нарушил пайковых норм, не пытался схитрить или обжулить соседа. Справедливость соблюдалась. «Справедливость» – это слово было привито мне с раннего детства. Его впервые я услышала от няни, оно связано с ее образом. Помню, какую боль доставляли мне нянины рассказы о крепостном праве. Несправедливость возмущала меня больше всего.
