Итак, после отъезда нашего батальона связь с Петропавловкой прекратилась. Шли осенние дождливые дни. Работа моя налаживалась плохо. Эскадроны все время выезжали. Банды на Украине еще действовали. А начальники эскадронов отмахивались от меня: «Нам пока еще не до книг». Библиотеку я разобрала, а читателей было позорно мало. Истребительный кавалерийский дивизион не походил ни на 56-й полк, ни на Заволжский. Те части, приехав в тыл, начинали жить мирной жизнью и развертывали культурную работу, а кавалерия все время находилась в движении, не могла устоять на месте. То развертывали какой-то новый отдел и собирали сотрудников – и вдруг все свертывалось и сотрудники увольнялись. Даже маме удалось поступить в какой-то отдел, просуществовавший ровно одиннадцать дней.
Писем от Таши все не было. Однажды воскресным днем я сидела дома одна, мама, как всегда, была на рынке. И вдруг я услышала голос Маруси Пономаревой. Я так обрадовалась, что кинулась к двери, быстро открыла ее и угодила косяком прямо в Марусин лоб. Я была в отчаянии, буквально чувствовала боль в Марусином лбу. Маруська хохотала:
– Здорово встретила!
Когда ко лбу была приложена примочка и мои ахи и охи кончились, я просила Марусю рассказать про все. Она, как обычно, была в хорошем настроении, всем довольна.
– А Натка только недавно вернулась из командировки. Михеев, она и еще несколько товарищей собирали по деревням хлеб для голодающих Поволжья, – говорила Маруся. – Про Натку прямо чудеса рассказывают. Там, где остальные не могли получить и кусочка хлеба, Натка получала буханку или несколько стаканов пшена. Так что она была победительницей. Вообще наши ребята собрали много. Политчасть благодарность за это получила. А у Натки сейчас ноги болят, она их растерла, и у нее на обеих ступнях нарывы. Знаешь, как она ходит? – Маруся встала, поставила обе ноги не прямо на ступни, а боком на ребро и, смеясь, культяпо прошлась по комнате. Потом, увидев, что я расстроена, быстро стала утешать меня: – Но ты не волнуйся, это все пройдет, ей уже лучше было, когда я уезжала.
– А почему же она письма не написала, ведь, наверное, сейчас она не работает, раз больна?
– Что ты? Разве Натка может не работать? Вовсю печатает. Она сейчас временно помещена в комнате при клубе. Ее комната неважная, да и далеко. А здесь ей все очень хорошо устроили, и машинка у нее там, и вечно кто-нибудь из политчасти торчит. А вечером ребята ее на руках переносят в другую комнату, где пианино, и она им играет. Кружок наш не работает, некогда, да и Митякин от нас уехал, не захотел в Петропавловке оставаться. Вот когда переедем в Купянск, возьмут нам режиссера, тогда заработаем. А про Ваньку ты ведь ничего не знаешь! Он всем про тебя рассказывает, что ты вертушка легкомысленная и «типичная Аннеточка» и что он дурак был, что так долго за тобой гонялся. А недавно он получил письмо от родителей и всем читал его, даже не постеснялся, что по этому письму видно, какой он свинья. Оказывается, в прошлом году, осенью, он был дома в отпуске и с тех пор, почти год, ни слова не написал родителям. Они очень беспокоились и писали ему, но ответа не получали. Последнее многострадальное письмо родителей дошло до Петропавловки. Оно было адресовано на командира полка, и Ваньке вложена записочка. Там очень трогательно написано: «Мы не знаем, жив ли ты, мать все плачет, а если жив, сообщаем, что у тебя родился сын. Девушка, которую ты покинул, сама пришла к нам узнать про тебя. Она от тебя вестей не имеет. Мы ей помогаем». Как? Хорош гусь! Это значит, пока он за тобой бегал, родители его с ума сходили, а брошенная девка рожала. Главное, прочел нам письмо и заявляет с гордостью: «У меня теперь сын есть, жена меня ждет, пусть она простая, но верная, не то что кривляка актриска». А Панкратов сказал: «Долго ты свою жену не вспоминал». А Тося добавила: «Я голову даю на отсечение, что если бы эта актриска сюда приехала, так ты опять бы всех забыл и по-прежнему около нее юлил». А Ванька прямо зверем на Тосю: «А тебе какое дело? Чего в чужую душу лезешь?»
– Ну, шут с ним, с Поляковым, – перебила я Марусю. – Расскажи лучше о себе и еще про Нату.
– Про себя скажу, что решила замуж выходить за Панкратова, а чего? Он парень мировой. Про Натку как будто все тебе рассказала, да вот еще: она теперь с Михеевым очень сдружилась. Особенно после поездки по деревням. Говорит, что увидела, какой он хороший человек, и доказывает нам с Тосей, что между мужчиной и женщиной может быть чистая дружба, без любви. Что с Наткиной стороны чистая дружба, я уверена, а со стороны Михеева? «Темна вода во облацех». На вид-то он очень серьезный и выдержанный. Он у нас теперь политком. Ну ладно, Лелька, – вдруг заторопилась Маруся, – пойду к матери, ведь я сегодня утром только приехала, она на меня не наглядится, хоть я и «солдат в юбке». А ты мне про себя ничего не рассказала. Ведь Натка будет спрашивать.
– Она все знает, мы-то ей пишем, и про работу знает, и про комнату.
– А комната у вас что надо, – оценила Маруся, оглядываясь. – Тепло, чисто и уютно.
– Насчет «тепло», «так наша горница с Богом не спорница»: сейчас и на улице не холодно. Насчет «чисто» – стараемся, а «уютно» – ты, конечно, шутишь: в пустой комнате не может быть уютно.
– А я, представь себе, люблю, когда мало барахла и свободно. Так я уезжаю во вторник. Завтра пойду в партком, а оттуда забегу к вам, тебя, конечно, не застану, а маме скажи, чтобы ждала меня. Так что письма пишите сегодня же.
– Напишем, Марусенька, только мне неловко, что ты второй раз будешь к нам заходить, хочешь, я зайду к тебе?
– Неловко! – пожала плечами Маруся. – Неловко портки через голову надевать, а мне Натка строгий приказ дала: увидеть самой и маму, и тебя и привезти письма.
– Знаешь что, Марусенька, ты завтра, когда к нам придешь, не говори маме, что у Натки нарывы, она и так о ней беспокоится, а тут прямо с ума сойдет. Скажи, что все хорошо.
Маруся понимающе взглянула на меня и твердо сказала:
– Ладно.
Недели через две после отъезда Маруси я встретила на улице Покорскую, жену одного нашего командира, приехавшую ненадолго в Изюм. Я хоть и не была с ней знакома, но обрадовалась и подошла. Она отнеслась ко мне очень дружелюбно, рассказала кучу новостей и сама предложила зайти ко мне в библиотеку за письмами для Таши перед своим отъездом. Из ее рассказов я узнала, что полк переехал в Купянск. Ташу она видела не раз, про нарывы ее не знала, но уверяла, что бегает она быстро и ничуть не хромает. Кружок их начал работать, им взяли режиссера. Через несколько дней Покорская зашла ко мне в библиотеку за письмами. Моя сестра сохранила мамино письмо из Изюма в Купянск от 31 октября 1921 года. Помещаю его полностью:
«Милая моя дочурка, так тяжело не иметь от тебя никаких известий. Постоянные думы о тебе. Как ты живешь, чем питаешься, во что обута. Эти думы никогда не получают ответа на свои вопросы. Детка родная, если тебе в Купянске приятно, хорошо, то, конечно, оставайся там, но дело в том, что прислать тебе денег, как бы мне хотелось, неосуществимо, потому что почта в Купянск ходит очень редко, и они могут если не затеряться, то, во всяком случае, неизвестно, когда ты их получишь. Переслать же их с кем-нибудь страшусь. Теперь народ стал такой недобросовестный. А между тем, сколько мы вещей продали, проедаем деньги и постоянная мысль, что ты не кушаешь вместе с нами и даже, может быть, голодаешь. Эта мысль отравляет каждый кусок. Лично про себя скажу, что я была бы бесконечно рада видеть тебя вблизи себя. Мы с Лелей все мечтаем, как ты приедешь, и мы будем тебя откармливать. Шубка твоя цела, мы ее носим. А тебе советую не дожидаться, пока тебе перешьют шинель, а приезжай сюда, я нашла очень подходящую портниху и советую тебе шинель перешить на поддевку, на твой рост и твою фигурку, это будет очень красиво. Ох, была бы ты здесь, сейчас и места есть в лазарете Истребительного полка. Ведь мы от тебя не имеем ни одного письма. Тебе же послали с Марусей и теперь имеем известия о тебе от Покорской, которую Леля случайно встретила. Как меня мучает твоя обувь… В чем ты ходишь? Ведь теперь холод, грязь. Детка ты моя бедная, как-то ты доедешь до нас и когда? Вот уж и октябрь кончается (по-старому), а тебя все нет. Сегодня (31 окт. нов. cm.) я видела тебя во сне, будто ты лежишь вся в белоснежно чистом, завернулась в белую мохнатую простыню и сама такая белоснежная, чистенькая, и я ласкаю тебя и чувствую теплоту, даже жар твоего тела и так рада тебя видеть. У нас теперь грязь, слякоть, Леле опять не в чем ходить, хотя уже месяц как отдала ботинки в свою истребительную мастерскую. А до этого она ходила в белых веревочных, которые я ей сделала, а теперь она меня точит, что у нее нет обуви. Дорогая детка, брезент твой цел, и я купила подошву, стельку и подборы, так что для тебя ботинки есть, но только вот нет денег, чтобы сшить. Я служила в истребительном ровно 11 дней, получила паек и успела из моего материала сшить себе ботинки, верх суконный, сшили мне в Истребит. И заплатила я 10 т. Ну, родная моя детка, приезжай скорей, если хочешь, если тебе плохо, повторяю, я не настаиваю, чтобы ты меня потом не укоряла, зачем я тебя вызвала. Получила недавно письмо от Наташи из Можайска, Герман, оказывается, в Москве, Ч. не приезжал и про него ничего не слышно. Петр Петрович, помнишь, инспектор, а потом доктор ТАОНа, сидит давно в тюрьме. Отец Дмитрий Троицкий служит в Транспортном отделе в Москве, а семья живет в Можае. Будь здорова, моя крошка. Христос с тобой. Не сердись на горячо, горячо любящую мамочку. Если приедешь, то постарайся с кем-нибудь, а то я очень беспокоюсь, чтобы ты одна не ехала. Приехали ли Тарасов и Миловидов? Как-то мы эту зиму переживем? Я тебе сшила очень красивую рубашку в роде малороссийской и Леле также, но твоя красивее. Перелицевала Лелин сарафан. Может, тебе удастся достать бумагу и на меня, мы бы с тобой съездили в Можай. Удивило нас, что Маруська выходит за Панкратова. Она говорила, что вы вместе приедете. Ходят слухи, что Истребительный полк уедет отсюда. Как-то сложится наша жизнь?! Как же ты не найдешь оказии, чтобы переслать нам письмо? Вот хотя бы с Покорской. Боюсь, что ты голодаешь. Покорская говорила, что ты бледная. Ах, как это меня беспокоит, что ты хоть и близко: 80 верст только, добраться до тебя почти невозможно. Леля сшила тебе две пары чулок».
