В письмах открываются некоторые детали: несмотря на свои двадцать два года и несмотря на суровую обстановку, я, оказывается, как маленькая, предъявляла претензии к маме, что мне не в чем ходить: «…она меня точит, что у нее нет обуви». Такие вещи выгодно ускользают из памяти. И конечно, мамино письмо, как и все ее письма к нам, проникнуто глубочайшей материнской заботой. Весь смысл ее жизни был в нас. Сколько брала на себя повседневных, кропотливых забот! И поэтому нам легко жилось в самые тяжелые годы. Но должна сказать, что то время, которое я сейчас описываю, конец 1921 года и начало 1922 года, опять было очень нелегким. Засуха и страшный голод в Поволжье! Эта новая беда тяжело ранила нашу страну. Лично для меня понижение общего тонуса началось с отъездом полка и вместе с ним Таши.
В жизни, как в океане, приливы и отливы. Самое главное в человеке – это его деятельность, когда он живет ею – это самое лучшее время для него. И плохо, когда его деятельность не удовлетворяет его и мотор работает вхолостую. <…>
Ташино возвращение из Купянска. Сборы продуктов для голодающих Поволжья
С каждым днем становилось все холоднее. Таша не писала по-прежнему, и мама уже начинала плакать. На работе было нудное затишье. <…>
Однажды поздно вечером я шла домой продрогшая и голодная. В голове теснились мысли о Таше: как поедет она в такую стужу? И как она там живет? Вот сейчас я приду, и мама обязательно затопит железку, что-нибудь похлебаем или попьем горячее. А ее ведь никто не ждет, наверное, приходит в ледяную комнату. Почему-то они все трое живут в разных концах города. Заброшенный дом на пустыре, мимо которого я всегда прохожу по пути, имеет теперь, в эти морозные темные вечера, очень жуткий вид. Он просто отпугивает своей мрачностью и унынием, хочется пробежать мимо него побыстрее, и я, скользя по ледяным буеракам, мчусь в темноте к тусклым огонькам нашей улочки.
Еще в комнате я услышала мамин веселый голос, доносившийся из нашей комнаты. Кто-то у нас есть. Я быстро открыла дверь. Таша! Она сидела в гимнастерке около печки, волосы подстрижены в кружок, лицо осунувшееся, но разрумянившееся от тепла и еды. Глаза просто громадные, и сияют, и лучатся. Как я была рада!
После всяких приветствий и междометий она сказала:
– А ты знаешь, мама сначала не узнала меня, а когда узнала, то заплакала.
– Я смотрю, входит в комнату какой-то солдат, не постучавшись, – заговорила мама. – Он мне показался большим, лицо прикрыто буденовкой, на ногах громадные ботинки. Я говорю: что вам надо? И вдруг на меня блеснули Ташины глаза.
Я заметила около печки сушившиеся портянки и обмотки на расставленных поленцах. Таша поймала мой взгляд.
– На мне столько было всего надето, что немудрено, что я показалась маме здоровенным солдатом.
Сначала, как всегда при встрече, люди говорят о самом ближайшем – как ехала.
– Дорога была тяжелая и вдруг неожиданно легкая, – начала Таша. – Поезд отходил ночью. Меня провожала целая компания: Тося, Маруся, Панкратов, Михеев и, представь себе, Коля Гуркин, наш бывший суфлер. Он теперь начальник хозкоманды, важное лицо, а все такой же простой и милый. Он влюблен в Тосю, и не без взаимности, получается такая симпатичная пара, два аккуратненьких огурчика. Когда узнали, что поезд запаздывает и придет только в три часа, я, конечно, их всех погнала домой. Они отыскали мне свободную лавочку, и я устроилась с комфортом. Вскоре около меня очутилась девчушка лет шестнадцати. Она откуда-то раздобыла громадную кружку кипятка. Такие кружки редко встречаются. Помните, у нас была эмалированная, белая, большая, как кастрюля, отяковская. Мама ее потеряла на старобельском рынке. Я невольно загляделась на эту кружку, она была тоже эмалированная, но коричневая. Девчушка предложила мне кипятка. У меня была с собой жестяная кружка, она налила мне и весело сказала: «Хоть без хлебушка, а попьем горяченького». «Можно и с хлебушком», – сказала я и достала ей свой пай. Мне выдали паек на десять дней вперед. Я взяла хлебом только на два дня, на дорогу, а остальное мукой, чтобы привезти вам. Отрезала два одинаковых кусочка и один дала своей соседке. Она сначала отказывалась, а потом все удивлялась, как это ей вдруг свалилась удача. До трех часов мы продремали, прижавшись друг к другу на скамейке. Когда пришел поезд, нам удалось воткнуться в один вагон. Но она ехала дальше, а мне через несколько пролетов нужно было сделать пересадку. Поезд тянулся медленно, и я приехала только утром. За ночь промерзла и решила съесть кусочек хлеба. Только отрезала ломтик, как передо мной появилась маленькая девочка, лет четырех. Если бы вы видели, как она смотрела на мой хлеб; под этим взглядом я есть не могла и протянула ей свой ломтик. Она вцепилась в него обеими ручонками и ртом и быстро скрылась. Не успела я отрезать новый кусочек, как она опять появилась предо мной, на этот раз за ней шла высокая худая женщина с грудным ребенком на руках – ребенка я не видела, он был завернут с головой в лоскутное одеяло. Но лицо женщины я никогда не забуду: изможденное, бледное, с горящими от голода глазами. «Может, она из Поволжья», – мелькнуло у меня в голове. Я протянула ей оставшийся кусок хлеба. Женщина прижала его к груди и заплакала. Из-под одеяла раздался писк ребенка. Я быстро вышла из зала на платформу. Сцена эта произвела на меня тяжелое впечатление. Я стала бегать по платформе, чтобы согреться. Наконец издали загудел паровоз и подошел поезд. Около теплушек, конечно, сутолока. Опять, как тогда, когда ехала в Старобельск, я увидела открытую платформу с военными. Попроситься? Но тогда было лето, а в такую стужу на открытой платформе! И все же обратилась к ним. Мою красноармейскую книжку не стали даже открывать. «Лезь скорее, коли не боишься замерзнуть!» – крикнули мне и помогли взобраться. Когда поезд тронулся, начался ледяной вихрь.
– Господи, зачем же тебя туда понесло? – не выдержала мама.
– Слушай дальше, – спокойно ответила Таша. – Кто-то дернул меня вниз: «Садись на пол». Я присела на корточки. Толчок, неожиданно стало свободней, и я опустилась на пол, скорчившись, прижала к себе ноги и обхватила колени руками. Ветра внизу не чувствовалось. Рядом со мной были ноги в обмотках, изредка в сапогах, валенок не видно. Мне стало стыдно, что я боюсь холода. Они же терпят! Можете не поверить мне, но я вдруг почувствовала, что согреваюсь.
– Нет, я верю, – тихо сказала мама. – Это Бог тебя согрел, за то, что ты отдала последний кусок хлеба голодной женщине.
Таша улыбнулась и произнесла фразу, которую я слышала от нее не раз:
– От человека многое зависит.
– Ну, а дальше? – торопила я.
– А дальше мы приехали на большой разъезд, там постояли, и наш командир узнал, что в составе есть вагон с железной печкой, в котором едут «спекулянты» без всяких документов.
(«Спекулянтами», или «мешочниками», тогда называли всех граждан, провозивших продовольствие без каких-либо справок.) «Це не дило, – возмущался наш энергичный начальник, – красноармейцы мерзнут, а воны там жартуются». Переселение совершилось с помощью железнодорожной охраны очень быстро. И я волею судеб попала в вагон с топящейся железкой! Сколько было ликования! Поставили котелки с водой на печку и стали доставать еду. Меня все угощали наперебой. Я, конечно, отказывалась. «Та у тэбэ ж хлиба нема, – сказал дядька, который посадил меня на пол, щупая мой заплечный мешок, – тилько щось сыпучее. Не гребуй нашим угощением». И я не «гребовала», грызла сухари, ела хлеб и даже съела два кусочка сала. Я была так сыта, что мне казалось, до завтра есть ничего не буду, но, когда попала к вечеру домой, с таким наслаждением поела мамочкиного кулеша.
