Ташин приезд внес в мою жизнь большую радость. Все было по-прежнему. Так же холодно и голодновато. Та же не удовлетворяющая меня работа. А настроение совсем другое. <…>
Через день после приезда Таша заболела. Была высокая температура. Врач, приглашенный мамой, сказал, что у нее паратиф и что он сейчас очень распространен. Болела она недолго, температура спала дня через три, и что это за болезнь – паратиф, мы так и не поняли.
За несколько дней до Нового года наш политком решил устроить бал-маскарад 31 декабря. Главная цель была – собрать побольше денег и послать их в дивизию, в комитет помощи голодающим Поволжья. Все военные части тогда собирали деньги на голодающих. О гражданских учреждениях я уж не говорю, повсеместно устраивались комитеты, так называемые помголы. Работы с подготовкой бала-маскарада оказалось очень много. Главным организатором был политком, а главным помощником я. Два последних дня перед Новым годом библиотеку я не открывала. Сначала нужно было писать билеты с корешками, а потом торговать этими билетами в кассе, так как наробразовская кассирша заболела, простудившись в ледяной конуре. Цены на билеты были назначены невообразимые, я теперь уже не помню, в каких цифрах они выражались, но все ахали, ахали и покупали. Торговля шла довольно бойко. Музыканты потребовали чаю с хлебом и сахаром – осложнение!
Я видела, что Руднев, наш комиссар, готов был лечь костьми, только бы выбить из этого предприятия как можно больше денег. Он брался за дела с таким энтузиазмом, что помогать ему хотелось во всем. Наконец пришло 31 декабря. В большом зале было поставлено несколько железок. Руднев пришел ко мне в мою ледяную конуру, где я усиленно торговала билетами.
– Я хочу, – сказал он, – чтобы вы стояли на контроле: я выделил ребят, но они какие-то непарадные, и переодеться им не во что, а вы, наверное, найдете что надеть, в зале будет тепло, ручаюсь!
Он смотрел на меня с просьбой. У меня мелькнуло в голове розовое шелковое платье, щипцы для волос, которые быстро нагреваются на железной печке. Но мысль надеть легкое, открытое платье в такую стужу заставила меня вздрогнуть.
– Вы не хотите, вы, наверное, устали, – с грустью сказал Руднев.
– Нет-нет, – быстро ответила я, – ничего я не устала, я согласна, только как же с кассой? Нужно посидеть здесь, по крайней мере до девяти часов.
Политком сразу повеселел.
– Ну и отлично, тогда идите сейчас домой, пообедайте, отдохните и приходите сюда, а я посижу в кассе.
Дома я была недолго, что-то перекусила, вернее, похлебала, завила локоны – волосы уже подросли и были до плеч, и надела розовое платье.
– Я буду твоим трюмо. – Таша оглядывала меня. Зеркало у нас было маленькое.
Таша поправилась, и дома у нас шли дебаты: она хотела возвращаться в Заволжский полк, а мама энергично протестовала. Одним из главных ее доводов была неизвестная Ташина болезнь. «А вдруг через несколько дней болезнь повторится, ведь мы не знаем, что это за штука паратиф», – говорила мама. Я, конечно, ее поддерживала. Наконец Таша написала в свою политчасть. Когда письмо было отправлено, она с грустью сказала:
– Главное, я дала слово, что вернусь, а Михеев не верил мне, он был убежден, что я останусь в Изюме, и оказался прав, значит, верить мне нельзя.
– Ты же не виновата, что заболела, – утешала я ее.
Когда Руднев увидел меня без шинели, развел руками:
– Из кокона вывелась бабочка.
Я бы не сказала, что в зале было тепло, но все же терпимо. И я приветливо улыбалась посетителям, проверяя входные билеты. Когда загремела духовая музыка, я не успела отойти от своего места, как меня стали приглашать танцевать. «Спасибо, некогда», – отвечала я. Приближался кульминационный момент: подсчет кассы. Сумма получилась большая. Руднев тут же отнес чемоданчик под охраной двух красноармейцев в штаб дивизиона. Вернулся быстро, нужно было готовить чай для музыкантов, резать хлеб. Я помогала ему.
– Подите потанцуйте хоть немного, – гнал он меня. Но я не шла. Странное дело, мне действительно не хотелось танцевать. А ведь вообще-то я очень любила танцы. Мы с Поляковым пользовались каждым случаем, чтобы покружиться в вальсе или пройтись в мазурке. Просто у меня выработалось какое-то странное отношение к этому балу-маскараду. Мне казалось, что он не для веселья, а для дела. Кроме того, в то время мне что-то веселиться не хотелось. Я уже писала, что общий тонус моей жизни понизился еще с осени.
Когда музыкантов усадили пить чай и каждый получил по кусочку хлеба и по два куска сахара, я почувствовала, что моя миссия окончена, и попросилась домой.
– Хорошо, – согласился Руднев, – только подождите меня в библиотеке, я сейчас приду.
Холод там был жуткий, я быстро натянула шинель, предварительно закутавшись в многострадальную шаль. На пороге появился Руднев со свертком в руках.
– Бабочка опять превратилась в кокон. – Он протянул мне сверток. – Ольга Сергеевна, каждому члену комиссии по устройству бала-маскарада полагается тоже порция хлеба и сахара, но так как вы были одновременно и членом комиссии, и кассиром, и контролером, то я считаю, что вам полагается три порции.
– Нет-нет, это несправедливо, – возразила я, не взяв из его рук сверток.
– Я знаю, что вас ждут дома мама и сестра, вот и будет справедливо.
Когда он упомянул о них и я представила себе, как они будут довольны, я почувствовала, что не могу отказаться.
– А вам тогда полагается десять порций, – ответила я.
– Что мне полагается, я получил, – сказал Руднев, но я ему не поверила: это был такой человек, что вполне мог отдать мне свою порцию.
С радостью шла я в ту холодную новогоднюю ночь через пустырь, мимо заброшенного дома, к маме и Таше. Много новогодних ночей было в моей жизни, веселых и скучных, богатых и бедных, счастливых и грустных, но эта новогодняя ночь запомнилась отчетливо. Они не ложились, ждали меня, потрескивала печурка. Я положила свой сверток на стол и сказала:
– Хорошо, что кипит чайник сейчас попьем чайку с хлебом и сахаром – и развернула бумагу.
Обе были довольны неожиданным сюрпризом.
– Ты как Дед Мороз, – радовалась мама, – пришла с подарками.
Может быть, эта ночь так хорошо запомнилась, потому что я впервые тогда почувствовала, какое счастье быть вместе с близкими людьми. Когда живешь долго вместе, не замечаешь радости, кажется, так и должно быть и так будет всегда. А после разлуки особенно ценишь близость родных тебе людей.
На другой день Руднев разрешил мне не приходить в клуб.
– Я и сам не приду, все свои дела запустил с этим маскарадом, надо привести их в порядок, – сказал он.
Я целый день просидела и проговорила с Ташей. Мама немного принимала участие в нашем разговоре. Она укладывалась на свой топчан, завернувшись в шаль.
– Ты рассказывай, Ташенька, а я полежу и послушаю, – и очень быстро засыпала. – Я лечусь от голода сном, – заявляла она.
