Таша говорила о том, какой замечательный режиссер появился у них в кружке, Павлов, как интересно с ним работать.
Недавно ставили «Детей Ванюшина» Найденова. Таша играла горбатую и хромую женщину, роль характерная. Павлов очень хвалил ее и советовал ей обязательно учиться.
Когда я убедилась, что мама крепко спит, спросила Ташу про ее нарывы на ногах, отчего они у нее появились. Таша рассказала, что сильно растерла ноги во время похода по деревням, когда собирали продовольствие для голодающих.
– Понимаешь, бывают в жизни ситуации, когда очень ярко проявляются характеры людей и видишь в них то, что раньше казалось незаметным. Так случилось и со мной. Ты ведь знаешь Михеева. Человек он самый обыкновенный, даже иногда казался занудным. А он проявил себя кристально честным и самоотверженным. И наоборот, другие люди, которых я уважала, оказались не на высоте и готовы были запустить руку в продукты, предназначенные для людей, умирающих от голода. Незадолго до нашей поездки я слышала рассказ одного красноармейца, который недавно был в Поволжье. Он такие ужасы описывал, что, когда меня назначили в комиссию полкового помгола, я была довольна. Так хотелось что-то сделать для этих людей.
Когда мы приехали в первую большую деревню, наметили, кому в какие дома идти, и ходили по двое, по трое. У нас были с собой квитанционные книжки и удостоверения личности. Но дело сначала шло очень плохо. В одном доме нам сказали: «Вот говорят, при советской власти нет „старцев", – вон их сколько ходит!» «Старцами» в украинских деревнях называются нищие. Мы возмущались, перебивали друг друга, кто негодовал, кто слезно просил. В общем, ничего не получалось. Наконец кому-то пришло в голову ходить поодиночке. В первом же доме, в который я вошла, хозяева садились за стол. Я поздоровалась и показала свое удостоверение. Хозяин встретил меня недружелюбно. «Я продразверстку выполнил», – буркнул он и стал искать какую-то справку. «Мне справок не надо, – спокойно сказала я. – Если хотите, можете ничего не давать, пожертвования добровольные». Я рассказала, что слышала от товарища. Хозяин задумался, а потом произнес: «Ну хорошо, вот я оторву от своей семьи, дам вам пшеницы, а дойдет это до тех, кому нужно?» Я показала квитанционную книжку, предложила ему самому написать, сколько он дал, объяснила, что с нами несколько вооруженных красноармейцев. И он поверил, насыпал пшеницы и дал буханку хлеба. Мало того, предложил пойти со мной вместе к своим односельчанам.
Эта удача окрылила меня. В большинстве домов, куда мы с ним приходили, нам что-то давали, так что я чаще других вызывала повозку, которая потихоньку двигалась по деревне. В некоторых домах я рассказывала подробно, как засохли колосья на корню. Слушали внимательно. А в одной семье хозяйка резко ответила: «Что ж, нам самим теперь голодать!» «Зачем голодать? – возразила я. – Если каждый из вас один только день съест наполовину меньше, чем он ест всегда, и пожертвует свою долю, то это уже будет вклад». Мои слова очень понравились бойкому, вихрастому мальчишке лет десяти, и он весело крикнул матери: «Нехай мою долю беруть, я согласный». В ответ последовала затрещина.
Предложение об одном только дне, с разными вариациями, я повторила в нескольких домах, и большей частью оно имело успех, особенно среди молодежи. В общем, мы собрали порядочно. Обратный путь был очень тяжелый. Лошади устали, часть пути нужно было идти пешком. Так как я была единственная женщина, мне, конечно, предлагали не слезать с повозки, но я не люблю пользоваться этим несущественным преимуществом. Вот тут-то я и растерла ноги. Казенные ботинки были мне велики. <…>
Дня через два после Нового года Таша устроилась на работу. Начальник нашего пулеметного эскадрона, когда я спросила, нет ли свободных мест в штабе, сказал, что ему нужен письмоводитель, и на другой же день Таша работала.
Тоскливая зима в Изюме
Шла холодная и голодная зима 1922 года. К голоду, вернее, к постоянному недоеданию мы как-то привыкли. Такое положение началось для нас с зимы 1918 года, оно длилось пол года, а потом опять. Но с таким холодом, как в эту зиму, нам встречаться не приходилось. Почти не топили на работе и очень мало дома. А самое главное – работа нас не удовлетворяла. Таша в своем пулеметном эскадроне не нашла друзей, была одна. В Можайске и Старобельске была интересная работа, драматический кружок, и мы жили полной жизнью. Очень важно, когда ты ощущаешь себя нужной, очень хорошо, когда рвешься на части и одно дело набегает на другое. А здесь я чувствовала, что не открой библиотеку, никто этого не заметит. Постоянных читателей у меня почти не было, состав эскадронов все время менялся и передвигался. Чем бы ни заниматься, если ты знаешь, что твоя работа нужна, одно это удовлетворяет, пусть даже это будет домашнее хозяйство и готовка пищи: ведь это тоже приятно, когда с аппетитом едят блюда, приготовленные тобой, особенно если это близкие и любимые люди. Но вот этого чувства нужности и интереса к работе ни у меня, ни у Таши тогда не было. Встречаться нам с ней приходилось редко, только по воскресеньям. Она работала днем, а я вечером. Настроение у обеих было подавленное. Я понимаю, Таша недавно перенесла болезнь, это могло быть последствием неизвестного нам паратифа. А ведь я ничем не болела. Таша из бурной деятельности сразу попала в застой, а моя замирала постепенно. Но тем не менее настроение падало с каждым днем. Конечно, сейчас, издалека, мне ясно видно, что можно было и в тех условиях жить интенсивнее, в особенности в те годы, когда каждый грамотный человек был нужен. Но наша внутренняя энергия погасла, и вместе с холодом и голодом разрасталась апатия. Изредка мы беседовали с Ташей, большей частью в темноте, у прогорающей печурки.
– А жизнь разнообразна, – говорила Таша, закуривая. В Купянске она приучилась курить. Ей сказали, что если после еды выкурить цигарку, то есть не будет хотеться. Первое время она скрывала это от мамы. – И по-разному она складывается, да и города, в которых мы жили, тоже оказались непохожими. Насколько привечали нас Можайск и Старобельск, настолько холодным и чужим оказался Изюм. Один этот заброшенный дом чего стоит, мимо которого приходится ходить каждый день.
Тема заброшенного дома, применимая к Ташиному душевному состоянию, отразилась в одном ее стихотворении. Привожу его полностью:
В моей душе – забытом доме
Выбиты стекла давно,
И тщетно мыши в гнилой соломе
Ищут надежды зерно.
В пустые окна глядит ненастье
И серый сумрак ползет.
Порой не греза – тоска о счастье,
Летучая мышь скользнет.
Уходит юность, как тень от дыма,
День тускло-серый сменяет ночь.
О, поздний путник, спеши же мимо,
От черных окон скорее прочь.
1922 г. Изюм
В ту зиму в городе часто гасло электричество, и становилось еще тоскливее. <…>
Так тянулись унылые, холодные дни. Небольшое оживление внес в нашу жизнь Руднев. Он съездил в дивизию и привез оттуда книг для библиотеки. Были разрозненные тома Чехова, Лескова, Куприна и две новые книги, изданные при советской власти: какой-то журнал и Валерий Брюсов, сборник «В такие дни», стихи 1919–1920 годов Государственное издательство, 1921 год. Я в первый же день принесла эти книги на ночь домой, и мы с Ташей накинулись на них. Журнал она, оказывается, видела в Купянске. Он был в футуристическом духе. И ей, и мне очень понравилось стихотворение Маяковского:
