Мама ответила, что нам от этого только веселее будет и что она вообще чувствует себя очень обязанной Анне Степановне.
На другое утро мы встали раньше хозяев, поезд в Можайск отходил рано. С каким волнением ехали мы и как старались друг перед другом подавить в себе это волнение и казаться спокойными. Мама оживленно рассказывала о разговоре с Антоном Антоновичем. Он обещает перевести Ташу из изюмских железнодорожных мастерских в управление Белорусско-Балтийской железной дороги, в билетную часть. Это ему будет сделать легче, чем взять не зарегистрированную на бирже труда. А регистрации на бирже труда подлежат только имеющие московскую прописку.
– Видишь, как все это сложно, – сказала она и задумалась.
Промелькнули последние станции – Шелковка, Шаликово; следующая конечная, Можайск. Мы не отрываемся от окна. Вот видны вдалеке высокие елки Отякова. Вот деревня Рыльково, она стоит вдоль полотна железной дороги. Наконец Можайск. Станция как будто не изменилась, только немного оживленнее стала. Скажите пожалуйста, даже буфет торгует! На площади много извозчиков. Пришлось взять одного: у нас три вещи. Когда мы стояли на крыльце знакомого деревянного бледно-розового домика, скрывать свое волнение мы уже не могли.
– Ой! Как бьется сердце! – сказала мама, дергая проволоку звонка.
Дверь открылась, перед нами стояла Наташа. Она очень удивилась, и мне показалось, что в первое мгновение на ее лице мелькнула растерянность. Потом она долго обнималась с мамой, поцеловалась со мной и стала, как обычно, суетиться и усаживать нас за стол.
– Обед еще не упрел в печке, – говорила она. – Полчасика надо обождать.
– Да что ты уж сразу за обед, давай поговорим: как живешь? Неужели ты наши все вещи сохранила? – выговорила наконец мама заветное.
– Конечно, сохранила, вон они стоят, – открыла Наташа дверь в соседнюю комнату, и мы увидели мамин шифоньер под красное дерево, из такого же материала стол, который стоял в Отякове, в спальне, как туалетный, качалку, большой, называемый раньше «турецкий», диван. У вещей совсем хороший вид. Мама обнимает и целует Наташу.
– Спасибо тебе, дорогая.
Наташа вдруг отводит мамины руки и грустно говорит:
– А ведь я виновата перед тобой, Наталья Сергеевна. Ведь у нас несчастье уж давно случилось, правда, при советской власти это за несчастье не считается, да я и сама теперь очень люблю его. У Нюшки в январе ребенок родился, а мужа нет. Что ж поделаешь, за матерью пошла. Написать вам об этом я как-то не посмела. А помнишь, ты давеча узел мне с детскими вещами отдала на сохранение, Мишенькины. Я его и употребила, подумала, ведь живое существо, а вещи лежат, и взяла.
– Наташа, милая, я бы сама все тебе с радостью отдала, зря не написала.
– Я еще занавеску у тебя взяла, из нее одеялку ему сшили, а вторая целая, – продолжала каяться Наташа.
– Бери и вторую, пригодится, – говорила мама, продолжая обнимать и целовать свою подругу.
Наташа опять отвела ее руки и, заглянув маме в глаза, спросила:
– Нет, ты вправду скажи, тебе не жалко?
– Ну вот ни чуточки! – ответила мама. – Все равно бы вам отдала.
– Ну и хорошо, теперь у меня гора с плеч.
– Тетя Наташа, а можно ребеночка-то посмотреть? – попросила я.
– И я хочу, – присоединилась мама.
Наташа взглянула на висящие на стене ходики и сказала:
– Он еще поспит немного, а как проснется… Да еще наслышитесь его ору. А пока без крику-то давайте пообедаем.
На обед были постные кислые щи и драчена (запеченная в печке мятая картошка). Мы с мамой тут же стали расспрашивать Наташу, как питаются можайцы, как перенесли эту зиму. Наташа рассказала, что, с тех пор как появилась вольная торговля, жить стало легче. Но конечно, не все едят досыта, кой-кто еще недоедает. В их семье положение особое, свой огород, потом старик-священник до сих пор продолжает служить в церкви. Да и Нюша два года была в ученицах портнихи, а теперь стала мастерицей, зарабатывает.
– Главное, на деньги купить что хошь можно: захотелось тебе беленького хлебушка, у Петра Андреевича Тучнина в лавке и мука, и крупа, и маслице постное.
– Как, Тучнин торгует? – удивилась мама.
– Торгует, только один лавку свою не осилил, пополам с другим взял. А теперь, гляди, и наша кооперация откуда-то товар раздобыла, и подешевле, чем у частника. Так что жить стало лучше.
«Учитесь торговать», – вспомнила я крылатую фразу Ленина, о которой нам говорил Руднев.
– Почему же до нашего Изюма это не дошло? – спросила я, вспоминая, как мы голодали там.
– Дойдет! – уверенно сказала Наташа. – Больно вы от центру далеко!
Вскоре раздался властный крик, и Наташа внесла бело-розового голубоглазого младенца. Он тянулся ручонками, хватал всех за носы и очень потешно улыбался беззубым ртом. Ему было шесть месяцев, звали его Витя. Пришел и отец Семен из церкви. У меня в памяти сохранилась его маленькая фигурка. На лице у него была большая бородавка, на щеке около носа. Сейчас фигурка мне показалась еще меньше, а бородавка еще больше. Он приветливо поздоровался с нами, Наташа тут же захлопотала около него, благо мы с мамой с удовольствием занимались Витей. Наташа – еще один пример человека, живущего для других. Но это говорю я сейчас, тогда об этом не додумалась – казалось, что стареющая женщина, уже потерявшая личную жизнь и личные интересы, обязательно должна о ком-то заботиться и кем-то жить. Что это в порядке вещей. Какая-то доля истины в этом есть. Наверное, очень тяжело, когда тебе не о ком заботиться и ты никому не нужна. Но личная жизнь и личные интересы не заканчиваются даже до глубокой старости. Мама тут же поделилась с Наташей своими планами насчет коровы. Наташа и одобряла, и ахала на мамино легкомыслие:
– Ты всегда такая была беспечная! Надо же, все распихала по разным местам и уехала за тридевять земель.
– Ну и что? Все оказалось в сохранности, – парировала мама.
Но в сохранности оказалось не все. Старинный и очень ценный письменный стол красного дерева исчез в неизвестном направлении вместе со своей новой хозяйкой, Олечкой Прониной. Также исчезли ковры, отвезенные в Рыльково. Мамина приятельница сообщила, что она уже давно в доме не хозяйка. А молодежь распорядилась по-своему. «Мы голодать будем, а ты помещицыны ковры сохраняешь!» – заявили они матери. Между прочим, мы с Ташей так и думали. Было очень жалко один ковер ручной работы, а еще больше жалели мы комплекты «Сатирикона» и «Нового Сатирикона» за два года. Но корзинка с хорошей стеклянной посудой сохранилась. Мама попросила оставить ее до осени.
К вечеру вернулась Нюша. Она мне понравилась. Светлые, почти белые волосы, взбитые в пышную прическу, задорные серые глаза и немного вздернутый нос. Увидев своего Витю у меня на руках, она сразу отнеслась ко мне очень хорошо. Эти три или четыре дня, проведенные в уютном розовом домике, промелькнули для меня незаметно. Я или сидела с Витей в тенистом садике, или шила под руководством Нюши из подкладки папиного фрака себе блузку. Канаус этот пролежал в сундуке больше двадцати лет, и с ним обращаться нужно было бережно. Я неоднократно упоминала, что всю жизнь была бездарна к шитью. Нюша, приходя с работы и проверяя заданный мне урок, говорила, поджимая губы, видно подражая кому-то:
