Она пробовала аккомпанировать себе, ударяя деревянной ложечкой о жестяную мисочку. Но это не всегда удавалось, потому что на руках у нее постоянно была годовалая девочка, ее дочь. Отец был где-то в бегах, и Надя одна воспитывала ребенка. По тому, как девушки дружелюбно относились к Наде и ее дочке, я поняла, что деревенский быт здорово переменился, ведь раньше девкам с бабами водиться не полагалось. Единственный парень был брат Мани Большой, Петя Булычев. Когда я рассказывала им про наш полковой кружок, Петя очень заинтересовался.
– А я давно мечтал участвовать в постановках, – признался он, – я видел их несколько, и в городе, и на станции, и в Глазове, и, думается, я бы тоже мог сыграть какую-нибудь роль. Но у нас кружок организовать некому, да и народу мало, и как-то мы от всех далеко…
– А когда заниматься постановками? Летом самая работа, это осенью да зимой послободнее, – сказала тихая, худенькая Груня.
– Девки, – быстро вскочила Манька Большая, – до покоса еще целый месяц, успеем постановку сделать: попросим Лелю, она нам поможет.
– Я с удовольствием, – ответила я. – А где пьесу достать? Наверно, надо будет мне сходить в можайскую библиотеку.
– Не надо, – весело подхватил Петя. – Я завтра буду в городе, у меня товарищ в исполкоме работает, там у них какой-то агитпроп есть, вот там я пьесу и достану.
– Надо такую, чтобы только женщины были, мужик-то у нас только один, – насмешливо бросил кто-то.
– А я мужскую роль сыграю, – весело отозвалась Маня Булычева. – Разве плохой из меня парень получится? – Она выпрямилась и подбоченилась.
– А я деда могу представить. – И подвижная Надя Пестрякова согнулась, положила одну руку за спину, а вторая как бы опиралась на палку. Заговорила шамкающим старческим голосом. В общем, оживление возникло большое.
Я тоже загорелась. «Вот у меня и дело интересное появилось», – думала я. Решили, что Петя завтра достанет пьесу. Вдруг меня срочно позвала мама. Оказывается, она договорилась с матерью Мани и Пети, что Булычевы возьмут ее с собой на большой базар завтра в Можайск. Они едут торговать творогом и сметаной и помогут маме выбрать корову.
– Может, и мне поехать? – спросила я.
– Что ты, только мешаться, а ты стойло убери, травки нарви, принеси и обед сготовь.
Мама наутро встала рано. Только выпила кружку чая, как послышался скрип телеги и голос Марфы:
– Наталья Сергеевна, поехали, што ль.
Проводив маму, я посмотрела немного вслед тарахтевшей телеге. Какое необыкновенное чувство овладело мной! До сих пор я не могла привыкнуть к этой совершенно особой обстановке. После Изюма, просыпаясь сначала в поезде, затем у Шевченко и у Наташи, я сразу включалась в общую жизнь и немного волновалась о дальнейшем. А здесь, проснувшись, не могла понять, где я, выходила на улицу и чувствовала себя как в сказке. Действительно, кругом была зеленая сказка природы. Широкая, поросшая травой улица, дома только с одной стороны, а напротив сараи. За домом прямо лес, сначала кустарник, много орешника, его листья такие бархатистые, а дальше березки, осины, ветлы, клены, изредка точно выскочит откуда-то, елочка. А запах – каждый листик, каждая травинка пахнет свежестью! А звуки – это не звуки, а музыка, согласованная мелодия. Трели и посвистывание птиц, а с деревни доносится истовое кукареканье петухов, хлопотливое, настойчивое кудахтанье кур, и даже лай собак не дисгармонирует с общей симфонией. Симфонией, посвященной расцветшей весенней природе. Хотелось писать, выразить все это словами. Но стихи получались топорные. Кроме того, меня одолевали московские впечатления. Из головы не выходил почему-то изящный облик Ляли Эйсмонт. Иногда вставало перед глазами красивое лицо брата Коли Шевченко, Юры. Я еще не писала о нем, он был действительно красив. Тонкое, правильное лицо, большие синие глаза, длинные мечтательные брови. Так и представлялось мне его бледное лицо, склоненное над книгой.
– Почему я о нем думаю? – спрашивала я себя. – Ну пусть Юра произвел на меня впечатление, но ведь в Лялю-то я не могу влюбиться? – И тем не менее хотелось думать и писать о них. Теснились какие-то мысли о том, как они полюбили друг друга. – Все-таки я дикая фантазерка, – обрывала я себя.
Маня Булычева, увидев меня с кошелкой и узнав, что я отправилась за травой, посоветовала мне взять серп.
– Серпом удобнее нажать, а с косой тебе не справиться.
Я последовала ее совету и с тех пор за травой ходила с серпом. Убран хлев, кормушка наполнена свежей травой, подстелена солома на пол. Незатейливый обед готов. Подметена изба свежим березовым веником, и я сижу на завалинке в ожидании мамы, рядом со мной мои новые подружки. Вот въезжает в ворота деревни лошадь Булычевых. Ура! Сзади к телеге привязана рыжая корова. Когда лошадь остановилась около нашего дома, Марфа устроила целый ритуал. Пока отвязывали корову, она приказала маме выйти навстречу с куском черного хлеба, посыпанного солью. Сама она проследовала в хлев, осмотрела его, покрестила, затем они с мамой загнали корову, тоже покрестила ее и сказала:
– Ну, теперь напои и подои.
Молоко пробовали все присутствующие и одобрили. Должна сказать, что молока я давно не видела и мне оно показалось каким-то удивительным напитком. Когда немного утряслись переживания с коровой, ко мне подошел Петя, вид у него был разочарованный.
– Ничего не получилось, – сказал он. – У них только одна пьеса, «На баррикадах», там пятнадцать человек участвующих, одна женщина, остальные мужчины. И даже эту пьесу мне давали только на один день, чтобы я ее перепечатал. А где ее перепечатаешь? Роли и то не знаю, как мы все перепишем, ведь большинство малограмотные, а всю пьесу переписывать невозможно.
– Главное, она нам не подходит, – ответила я. И вдруг меня осенило. Я вспомнила, что недавно, роясь в книгах в Наташином сарае, я нашла сборник «Литературные приложения к журналу, Нива“». Там были пьесы, комедии и рассказы. Я немного заглянула в нее и оставила на месте. – Найдем пьесу, – уверила я Петю. – Завтра мне необходимо идти в Можайск.
Вечером я все думала, как начать разговор с мамой о завтрашней отлучке. И правда, первый день с коровой, она еще не приучена, придется ее за деревней встречать. Наконец решилась. И вдруг мама обрадовалась:
– А я сама хотела попросить тебя сходить за ситечком для процеживания молока. Я им никогда не пользовалась, предпочитала марлю. А сейчас марля у меня старенькая, надо и то и другое. Главное, когда я его увидела на дне горбатого сундука, я подумала: «Надо взять» – и, конечно, забыла. Хорошо бы его принести поскорее.
Решили, что завтра выйду утром. Легли мы рано, еще не совсем стемнело. В четыре часа маме вставать доить и выгонять корову. Засыпать так рано было непривычно, и вдруг мама заговорила:
– Это ситечко я приобрела, наверное, в 1910 или 1911 году. Был в Москве, в центре, очень хороший магазин металлической посуды Роберта Кентца. Однажды я зашла туда, мне нужно было купить ножей и вилок. Я купила по дюжине. Тогда все покупали дюжинами. Пока я разговаривала с приказчиком, в магазин вошел красивый, хорошо одетый человек, я сразу поняла, что это хозяин. С ним была замечательная сибирская лайка. Ты знаешь, как я люблю эту породу. Я просто залюбовалась ею. Хозяин подошел к нам и сказал приказчику, что при такой покупке, как моя, полагается бесплатное приложение, он подал мне ситечко. А я не могла глаз отвести от собаки, и представь, она, видно, почувствовала мое расположение, обнюхивала меня и виляла хвостом. Человек этот говорил плохо по-русски. Он стал объяснять мне, что у него от этой собаки есть щенята и он может привезти мне щенка, он просил адрес. Тогда я ответила ему по-немецки, что это неудобно, так как я не одна. Я, конечно, соврала, тогда я была совершенно одна, но слишком ясно было отношение этого богатого иностранца ко мне. Он оживился, по-немецки он говорил безупречно, он все же настаивал, чтобы я дала адрес, и сказал, что не приедет сам, а пришлет щенка с посыльным. Я останавливалась тогда в «Славянском базаре» и дала ему адрес. К вечеру в номер явился посыльный от Кентца с нашим Снежком. Ты помнишь, конечно, его?
