– Еще бы, – ответила я. В моей памяти встал белый пушистый красавец с острой мордой и умными темными глазами. – Он был красивее всех наших собак. А помнишь, как мы с Ташей придумали, что он заколдованный принц? Как жаль его было, когда он случайно отравился!
– Да, заколдованный принц погиб случайно, – грустно сказала мама.
Мы замолчали. А я долго думала о маме. Я представляла ее себе совсем еще молоденькой. <…>
Волосы у нее были золотистые, и она любила их мыть хмелем, который обвивал наше затейливое крылечко в Отякове. Она была очень хороша, и представляю, сколько ей приходилось сталкиваться с такими поклонниками, как Роберт Кентц. «И не согнулась, не сломалась ее веселая душа!»
Поутру так было приятно идти по сырой от росы тропинке. Сначала за околицей поле, обрамленное со всех сторон лесами. Потом наша бывшая усадьба с вековыми деревьями. Пока я шла мимо усадьбы, вдыхала запах сирени. Она росла даже на канавках. При входе та же ветхая часовенка, те же наполовину разваленные красные столбы. Вон, в отдалении, за прудом, в самом начале деревни дом Дуни Танетовой. Очень хочется ее повидать, но идти в их дом как-то неловко. Дуня-то своя, а как взглянут на меня ее родственники. Скажут: «Бывшая помещица», а я уж давно забыла об этом. Удивительно, как просто и хорошо отнеслись ко мне девочки из Косьмова, ни разу не дали мне понять, что я «бывшая». Деревня Отяково очень широкая и длинная. Улицы такой ширины я ни в одной деревне не видела. Три пруда. Где-то посередке домик Алексея Крайнего, я его не узнала. Деревня мне показалась еще длиннее, неужели строились в эти суровые годы? Вот и конец. За воротами небольшое поле, затем край Шишкинского леса. Дорога по лесу всегда очень грязная, глубокие рытвины наполнены коричневой водой. После леса опять поле, на этот раз совсем маленькое, и станция. Я пересекаю ее и иду по нахоженной дорожке к городу. Вот она, дача Андреева, вид у нее какой-то обветшалый, стекла в оранжереях разбиты.
Я иду по Можайску и думаю о его жителях, о ком мы ни спросили Наташу, никого нет. Давно расформирован приемный покой, перевелся в Москву Герман. Уехала на юг Сима Лашина. А судьбой наших бывших хозяев Цвелевых мы с мамой очень опечалены. Они все болели тифом, и трое умерло. Мария Михайловна, Маня и Зиночка. Зиночка такой крепыш! Алеша работает в Москве, а Варя вышла замуж и живет где-то в Карповке. Про Колю так ничего и не узнали. А в их доме сейчас помещается какое-то учреждение. Очень печальная история! Еще грустную историю рассказала нам Наташа о нашей Даше, няниной помощнице. В начале зимы к ней пришла очень худая женщина с темным лицом и ввалившимися глазами, стала расспрашивать про нас. Наташа рассказала, что могла, и вдруг женщина говорит: «А вы меня, наверно, не узнали, я Даша, пять лет у Натальи Сергеевны в прислугах жила, от них и замуж вышла». Наташа говорила, что помнила румяную, кудрявую девушку, но узнать ее в этой изможденной женщине она не могла. Даша рассказала, что она приехала с мужем из Поволжья, там она потеряла двоих детей и родителей мужа. Все умерли от голода. Теперь они приехали к ее матери в деревню.
– Ну, конечно, их здесь откормят, а мужик ее, она говорила, на все руки мастер, – закончила Наташа.
Из окон розового домика я услышала крик Вити. Бабушка увертывала его в одеялку, хотела пойти с ним в лавку. Увидев меня, радостно улыбнулась, но мне пришлось разочаровать ее.
– Все же часика два-три я посижу с ним, а вы идите, куда хотели, – сказала я.
– Я мигом, – быстро собралась Наташа.
Потом, когда у меня был свой грудной ребенок, я поняла, какое это удовольствие, когда тебя ненадолго отпускают к своим привычным делам, которые приходится забрасывать. Конечно, я вполне могла раз в неделю, в будни, приходить с ночевкой, чтобы дать Наташе если не отдохнуть, то хоть справиться с запущенными делами. Ведь мы были так обязаны ей. Утром я это прекрасно понимала. А все было некогда. Эгоистические желания и развлечения заглушали, как обычно, чувство долга. Обратно я шла быстро и старалась ни о чем не думать. Стоило мне о чем-нибудь задуматься, как я замедляла шаги и могла пройти мимо нужного поворота дороги. Когда опять вошла под ветвистую сень нашей усадьбы и полной грудью вдохнула аромат сирени, мне послышался разговор и смех справа, и я увидела на горке Маню Булычеву, Надю Пестрякову с ребенком и Груню. Оказывается, они вышли встречать меня.
– Ну как, принесла пьесу? – спросила Маня.
– Принесла, – ответила я. – Девочки, я сяду с вами отдохнуть и почитаю тут одну комедию, по-моему, подходящая. – Я углубилась в книжку, а они сидели тихо и смотрели на меня. В пьесе было шесть действующих лиц. Трое мужчин и три женщины. Теща, ее дочь с мужем, приятель мужа, кухарка и ее любовник. Сюжет очень примитивен. <…> Когда я кратко рассказала им его и прочла некоторые смешные реплики, они пришли в восторг, больше всех восхищалась Надя.
Порешили на том, что я почитаю как следует пьесу, подумаю о ролях и завтра, после того как все вернутся с полден, соберемся. Также решили репетировать не в деревне, где нас всегда окружает ребятня, а иногда и выползают старики, а найти хорошее местечко в лесу. Между прочим, у меня было одно на примете. Небольшая полянка, окруженная березками, я ходила туда за травой. Я привела всех на выбранную мной полянку и торжественно заявила:
– Здесь будет наш репетиционный зал.
Как они внимательно слушали пьесу! Как весело реагировали на плоские остроты. <…> В нашем зеленом зале мы чувствовали себя хорошо. Порой мне было трудно. Я наталкивалась на очень косные взгляды. Актеры некоторым представлялись вроде клоунов, чем смешнее, тем лучше. Я пробовала объяснять им воспитательную роль театрального действа. И хотя я говорила простыми своими словами, меня понимали плохо. Тогда, помню, я привела наивный пример:
– Вот представьте себе, живет злой человек, он тиран всей своей семьи. От него страдают и жена, и дети. Однажды он попал в театр, на «постановку», как вы говорите. Там он увидел свой же портрет, такого же злыдня. Только у него в семье пока все благополучно, а в пьесе показали последствия жестокого отношения. Семья развалилась, и злой человек остается один, никому не нужный. Неужели, по-вашему, такая пьеса не произведет никакого впечатления на этого человека?
– Конечно, никакого, – уверенно ответил Петя. Его поддержала Маня Маленькая, а Маня Большая и Груня были согласны со мной, что эта пьеса заставит его задуматься. Остальные молчали. Петя настойчиво утверждал, что «злыдень злыднем и останется»: «Каков в колыбельке, таков и в могилке».
– Ну а какая-нибудь скандальная баба увидит хорошо сыгранную Надей склочную тещу, не подумает она, что скандалить плохо? – не унималась я.
– Нет, – отвечала Надя, – каждый про себя думает, что он хороший, а вот сыграть получше я постараюсь.
Так пробовала я вести воспитательную работу, но ничего не получалось. А безыдейность, вернее, бессодержательность пьесы меня порой мучила. Как они слушали меня, каким авторитетом я для них являлась, и ничего я им не давала. А такие хорошие, восприимчивые девушки! Больше других мне нравились Маня Булычева и Груня. Петя тоже славный и развитой парень, но его положение «восемь девок – один я, куда девки – туда я» (как говорилось в старинной русской песне) его избаловало. У него буквально глаза разбегались. По-моему, ему нравились одновременно Маня Маленькая и Груня. Два антипода. Первая кокетливая, немного жеманная, а Груня так прямо и строго смотрит своими синими глазами. Очень скромная, всегда старается держать себя в тени. Петя связался с можайским агитпропом, и ему обещали дать помещение для спектакля на станции. Маня Булычева взяла на себя обязанности реквизитора, и суфлер из Груни получился хороший. Но артисты мои, конечно, были слабые. Только у Пети и у Нади безусловно чувствовались способности. Если бы с ними месяца три позаниматься, тогда бы что-нибудь получилось. Но они так загорелись своей новой деятельностью, им так нравились закрученные фразы немудреного текста, и теперь они часто употребляли их в разговоре. Вот действительно пользу я заметила в том, что мои кружковцы стали говорить более правильно.
