А от Таши писем опять не было. Уже прошло две недели июня. По всем расчетам ответ должен был прийти. Мама опять волновалась, а я знала Ташину нелюбовь к письмам. Но ведь должна же она понять, что неизвестность всегда пугает. И вдруг, как обычно, неожиданное событие. Оно смешало наши карты, и интересная игра закончилась. Петя получил повестку в военкомат. Ставить спектакль без Пети я считала невозможным. Помимо того что он главный организатор, заменить его как артиста некем. Больше всех грустила Надя. Но дружба моя с девушками не прекратилась. Мы собирались, и я читала им. Начала с «Литературного приложения к „Ниве"», а потом читала привезенных с собой Чехова и Гарина.
Питание наше с мамой становилось лучше. Ежедневно получаемое молоко в больших дозах пополняло и разнообразило наш стол. У нас был творог и сметана. Правда, сметану мы экономили на масло. Мама хотела натопить побольше русского масла (так тогда называли топленое). Она имела в виду приезд Коли Шевченко. О приезде Коли я тоже иногда задумывалась, особенно после того, как лопнула наша затея со спектаклем. Откровенно говоря, мне бы хотелось, чтобы он влюбился в меня, он, видно, увлекающийся, будет интереснее жить, но не думаю, чтобы смогла бы серьезно влюбиться в него. Во-первых, он какой-то невзрослый, слишком мальчик, да и вообще далек от моего идеала. К тому же строгость Анны Степановны, его матери, меня отпугивала. Наверняка она ждет для своих сыновей высокообразованных девушек. Мама по вечерам присаживалась к окошку с картами, гадала на Ташу и временами плакала. Решили написать в Изюм, матери Муры Дятленко. Ответ пришел неожиданно быстро и очень нас обрадовал. Дятленко писала, что она, получив наше письмо, в тот же вечер навестила Ташу и застала ее за письмом к нам; чувствует себя очень хорошо, говорит, не голодает. Свое молчание она объясняет так: она много раз принималась писать нам и не удосужилась отправить письмо. Наконец, когда соберется, чувствовала, что это послание устарело, и она принималась за новое. С новым получалась такая же история. Оправдание, конечно, весьма несущественное, да и неизвестно, правда ли, что она не голодает. Но все-таки немного мы успокоились. Мама часто отлучалась. Она решила к своему заявлению в Можайский исполком насчет дома присовокупить ходатайство отяковских крестьян. И когда она получила официальный документ, заверенный сельсоветом, то подала все это в исполком.
Заявление приняли, но сказали, что ответ будет нескоро. Лично я этих надежд не разделяла. Если бы у нас был только небольшой трехкомнатный домик, конечно, его бы нам отдали. Но ведь мы были помещики. Все же отговаривать маму я не стала. А зеленые, лесные косьмовские дни бежали быстро. Как-то появилась у нас Дуня Танетова. Обрадовались мы друг другу очень. В жизни так случается, что детская дружба не всегда остается среди взрослых. Случалось и со мной, что, встретив некоторых институтских подруг, я чувствовала, что говорить мне с ними не о чем – они для меня чужие. А Дуня была все та же, так же все понимала, и так хорошо мне с ней было. Ведь мы ее очень любили в детстве. Я помню, Таша в воскресенье утром, перед ее приходом, напевала модную в то время песенку: «Скоро миленький придет. Сердце сладко-сладко мрет. На душе легко-легко. Милый мой недалеко». Вместо слова «миленький» она пела «Дунечка».
В первый же вечер мы засиделись с ней долго. Потом я пошла ее провожать, и мы присели на горке у рва нашей усадьбы и никак не могли расстаться. Вечер был тихий, а из сада тянуло запахом смородинового листа и такой знакомой еловой прелью. Дуня рассказала, что зимой 1921 года она жила в Можайске у дальних родных и работала в аптеке. Познакомилась с одним парнем, он был военный. Когда их часть переводили в другое место, он обещал писать, но ни одного письма она от него не получила. Дуня еще больше замкнулась в себе. Когда совсем стемнело, мы простились и бегом побежали по домам в противоположные стороны. Дуня обещала приходить к нам и обещание свое сдержала: в это лето мы виделись часто. Бывают люди, с которыми интересно говорить обо всем: и о появляющихся грибах, и о хозяйстве, о только что прочитанной книге и о тайном переживании. Они не исчерпывают тему лаконичным ответом, и даже в молчании чувствуется понимание и интерес к тебе. Такой была Дуня, к тому же не лишенная юмора.
И вот получено письмо от Анны Степановны. Назначен день приезда Коли Шевченко. Мама подыскала ему маленькую избушку бабки Нади Пестряковой, а она сама временно перешла к родителям Нади. Наняли лошадь соседки, и я с четырнадцатилетним кучером, Настиным сыном, поехала встречать Колю на станцию. У моего юного кучера в дороге почему-то лошадь распряглась. В результате мы опоздали и встретили Колю, правда совсем недалеко от станции, на нанятой им подводе. Мы быстро переложили вещи и поехали домой. Коля был в замечательном настроении. Все кругом ему очень нравилось, он восхищался Шишкинским лесом, а нам с Ташей этот лес казался пародией: во-первых, его сводили, а потом, там были какие-то постройки. Я предложила ему приберечь свои восхищения до Косьмова. И вдруг, когда мы приехали, Коля обнаружил, что он оставил в нанятой им подводе проект дипломной работы: начатый чертеж, которым он думал заняться летом. Когда он перекладывал из телеги вещи, очевидно, не заметил в сене рулон бумаги. Я очень расстроилась за него. Но Колиного расстройства я не заметила, возможно, он сумел сдержать себя, так как продолжал восхищаться и местоположением Косьмова, и настоящим лесом и избушками, и нашей, и его, и даже варениками с творогом и сметаной. Мама предложила сегодня же написать записки и завтра сходить на станцию и прикрепить их в нескольких местах. Принесшему рулон обещалось вознаграждение. Мамин совет мы выполнили, но безрезультатно.
Погода стояла замечательная. Яркое солнце перемежалось с короткими дождями, и пошли грибы. Я целые дни пропадала в лесу. Я поставила себе задачу насушить как можно больше грибов, это будет хорошее подспорье к питанию. И действительно, всю зиму 1922/23 года мы ели картофельные котлеты с грибным соусом. А так как наши вкусы воспитывались длительными голодовками, то нам это не надоедало. Я вставала в четыре часа вместе с мамой и отправлялась с большой кошелкой в лес. Население деревни было занято полевыми работами, и в лес ходили мало. Главным моим конкурентом была Пестричиха – так все звали бабку Нади Пестряковой, Колину хозяйку. Ходили в лес и ребята, но они всегда шли гурьбой и больше топтали, чем набирали. А с Пестричихой у нас было форменное соревнование. Я, бывало, как только увижу рано утром в окошко ее темный полушалок, мигом вылетаю из дома. А она после полден обязательно забегала ко мне справиться о моих успехах. Конечно, грибов у нее бывало больше, она хорошо их знала и брала все неизвестные мне сорта – разные волнушки, чернушки, валуи. Я же брала только подберезовики, маслята, рыжики, лисички, грузди (в Косьмове они назывались белянками), из сыроежек выбирала только самые крепкие. Конечно, главная охота была за мечтой всех грибников – белыми, боровиками. В сушку, кроме белых, шли подберезовики и подосиновики, их было больше всего. Остальные сорта солили, жарили. Жареными грибами увлекались все трое. Коля просился ходить со мной по ранним утрам в лес, но я не соглашалась. Зато после обеда ходила с ним второй раз. До сих пор помню, как приятно было с восходом солнца, по росе, забираться в глубь леса. Я уже изучила грибные места, и какое наслаждение испытываешь, когда наклонишься в знакомом местечке и вдруг увидишь такой хорошенький, крепенький белый грибок, спрятавшийся под сухим листиком, а рядом другой, еще меньше. Срежешь их аккуратно и бережно кладешь в кошелку. А подберезовики попадались сразу по несколько штук на березовых полянках. Второй поход, с Колей, после обеда, был уже совсем другой, мы больше разговаривали, отдыхали и попутно собирали грибы. Мое желание исполнилось, Коля влюбился в меня. Немудрено: обстановка была подходящая. В наши лета находиться часто вдвоем среди такой волшебной природы и не влюбиться было бы неестественно. Но серьезного, настоящего чувства ни с его, ни с моей стороны не было. Мне нравилась его наивность и застенчивость, полная противоположность Полякову, которого приходилось все время осаживать, да и вообще оставаться с Поляковым долго вдвоем было невозможно. К тому же Коля намного развитее Полякова. Мы читали вместе Шопенгауэра. Его философией я искренне возмущалась, а Коля, посмеиваясь, принимал некоторые его теории. Взгляды у нас почти на все были разные. С начала полевых работ мое общение с косьмовскими девушками стало реже, а с появлением Коли почти прекратилось. Пошел слух, что ко мне приехал жених, и девушки решили не мешать мне. Только Маня Булычева изредка навещала меня. О том, что меня посватали за Колю, я узнала от нее же. И хотя я всячески старалась опровергнуть этот слух, чувствовала, что мне не верят. Только Маня поверила, когда я объяснила, что мы с мамой очень обязаны Колиной матери и взяли его, так как ему необходимо отдохнуть перед будущей зимой, во время которой он должен закончить вуз. Я чувствовала, что Маня верила только потому, что очень хорошо относилась ко мне. А остальные приняли это за выдумку: «Отчего отдыхать-то? От учения? Да в Москве куда веселее можно отдохнуть, чем в нашей глуши!» Вот таковы были тогда взгляды, и молодежь вполне соглашалась с мнением Пестричихи, которая, наверно, первая пустила слух о женихе, а на мои возражения отвечала: «Как ни крой концов, а швы наружу выйдут».
