Мы повернули к колодцу.
– Мамочка! – громко крикнула Таша. – Почему она на меня не смотрит?
Мама недоуменно смотрела на меня, а Ташу не замечала. Лицо ее было как будто недовольно. Не успел наш кучер остановить лошадь, как Таша соскочила с телеги и бросилась к маме на шею.
– Ташенька, Ташенька, – повторяла мама. – А я тебя за Лелю приняла и смотрю, еще какая-то девка с красной лентой вокруг головы, и так развязно улыбается. Оказывается, это Леля. Вот неожиданная радость. Вчера была большая неприятность, дом вернуть отказали, а сегодня ты приехала! Куда вы едете?
– За моей корзиной, к Ивану Андреевичу.
– Знаешь что, Ташенька, – опять взволнованно заговорила мама, – поедем со мной, а они с Колей пусть за корзинкой съездят.
И Таша осталась с мамой.
– Какая Таша красивая, – вдруг неожиданно сказал Коля. Когда он водрузил корзинку на телегу, то заметил: – Сестре вашей, наверное, трудно было в дороге с такой тяжелой ношей.
Я вспомнила, она говорила мне, что в корзинке больше полпуда белой муки. «Недоедала и экономила для нас», – подумала я. А у нас теперь белая мука не переводится, Коля тоже привез. Первое время мы все просили Ташу рассказать, как она жила, поподробнее. Но она отвечала, что рассказывать нечего, жила очень скучно и однообразно.
– Помнишь, как ты много рассказывала нам, когда приехала из Купянска, – сказала мама.
– Разве можно сравнить. Там была жизнь, а здесь прозябание. Потому и не писала, что просто писать было нечего.
– И никаких друзей не приобрела? – спросила я.
– Мы дружили с Ирой Середой, она очень славная, а компания молодежи, в которую меня приглашали, мне не понравилась, там ничем не занимались, кроме игры в фанты с обязательными поцелуями. Ира тоже их чуждалась. <…>
Время побежало еще быстрее и веселее. Таша, так же как и я, увлекалась грибами, вместе с нами читала Шопенгауэра и, так же как и я, возмущалась. В конце очень толстого тома его сочинения, имевшегося у нас, было напечатано несколько его стихотворений, весьма беспомощных. В одном он всячески восхваляет свою философию и свою персону и заканчивает такой фразой: «Наверно, памятник поставит мне потомство». Эта фраза скоро стала у нас ходовым выражением. Коля продолжал поглядывать на меня ласковыми глазами, но вскоре я заметила, что такие же взгляды он устремляет и на Ташу. До чего же я любила свою сестру, что чувства ревности не испытала. Избегала оставаться с ним наедине и старалась постепенно превратить наши отношения в дружбу. Конечно, наше увлечение было поверхностным.
Таша привезла даже немного денег, и мама решила отдать шить в Можайске наши костюмы. Ходили в город на примерку. Коля, конечно, сопровождал нас. <…>
Коля чувствовал себя среди нас как Петя между Маней Маленькой и Груней. В самом начале своего приезда Таша как-то наедине спросила меня:
– Неужели тебе этот гусенок нравится? Он очень славный, но влюбиться в него я бы не могла.
Действительно, он был похож на гусенка. Высокий, долговязый, глаза большие, немного выпуклые, толстые губы. Дуня и Таша заметили, что его брюки ему немного коротковаты и это делало его еще беспомощнее. У меня на всю жизнь осталась привычка не обращать внимания, как одет человек, вернее, видеть это в последнюю очередь. Это, конечно, недостаток внимательности, и помню, мои друзья часто обижались на меня, когда хотели щегольнуть передо мной какой-нибудь новой вещью, а эффекта не получалось. На вопрос Таши, нравится ли мне «гусенок», я ответила, что он как бы являлся для меня приложением к живописному косьмовскому лету среди природы. Таша иногда слегка подтрунивала над ним, но Коля сам был остроумен и беззлобен, так что дружба между нами сохранялась. Грибов мы собрали очень много, и лежавший в избе на печке мешок с сушеными грибами все увеличивался в размере. Мама переписывалась с Лялей, и последняя подтверждала желание Антона Антоновича устроить Ташу в управление Белорусско-Балтийской железной дороги, но раньше сентября он это сделать не обещал. А пока мы предавались беззаботной жизни, так волшебно свалившейся на нас и открывшей нам возможность наслаждаться природой, отдыхать и быть сытыми ее дарами. Корову мы тоже воспринимали как сказочный дар косьмовской природы. Мы ходили босиком, Таша даже не обувалась, идя за грибами. Сидели, отдыхали прямо на земле и чувствовали себя великолепно. Ташино настроение после тяжелых дней Изюма улучшилось. <…>
И вдруг, совершенно неожиданно, Таша заболела. Поднялась высокая температура. Ночью она сильно пропотела, а утром встала совершенно здоровой. Она даже в лес за грибами пошла. Мы решили, что это так, что-то случайное. Но через два дня на третий температура опять поднялась. Странный озноб, ее трясло. Мы с мамой поняли: это малярия. Болот в лесу много и комаров достаточно. Я решила сходить к Дуне за хиной. Как-то в разговоре она упомянула, что у нее есть кой-какие лекарства. Потихоньку от Коли я ушла, мне хотелось идти одной. Дуню застала дома, хины она мне дала и сказала, что случаи «лихоманки» в Косьмове бывают, но последнее время она о них не слышала. Утешила меня, что от хины все пройдет. Я быстро отправилась в обратный путь. Стоял тихий вечер последних дней июля. По дороге через усадьбу я прошла быстро. На душе становилось спокойнее. Дуня так уверила меня, что если с самого начала перебить хиной, то малярия исчезнет бесследно. Ведь у нее раньше таких приступов никогда не было. Когда я вышла из-под густого свода деревьев усадьбы, передо мной открылась хотя и знакомая, но какая-то необычная картина. Я даже остановилась. Уже смеркалось, но в потемневшем небе, где-то за тучками, спряталась луна, и ее свет как бы через темно-синюю ткань проливался на поле, обрамленное полосками леса. Особенно далеко виднелась бегущая узкой змейкой дорога. По левую ее сторону стояла уже созревшая рожь, а луг направо был оставлен под зябь, и оттуда доносился ни с чем не сравнимый запах спелого лета. Дорога то пропадала в невысоких кустиках, то опять появлялась, как бы зовя и маня. Тишина пропитала собой все насквозь. Мной овладело какое-то необыкновенное чувство. Я вдруг ощутила в себе невесомость, мне казалось, что я сейчас полечу и сольюсь со всей этой сумеречной, прозрачной красотой. Непонятная радость наполняла душу, и я бегом побежала по манящей меня дороге. Но вдруг, опомнившись, заметила, что из куста выходит навстречу мне Коля. Я быстро пришла в себя, но память об этом странном чувстве осталась надолго. Оно повторялось в моей жизни не раз. Как всегда в таких случаях, захотелось выразить свое настроение стихами. Таша, приняв хину, заснула, а я написала стихотворение. <…>
Наутро Таша проснулась опять здоровой и лежать не пожелала. Мне очень хотелось поделиться с ней своими вчерашними чувствами, я была под их впечатлением, но Коля неотступно следовал за нами, и вдвоем мы не оставались. Я решила рассказать все при нем и прочла стихи, как бы подтверждающие мое настроение. Таша ответила, что это чувство радости жизни ей знакомо и оно у нее бывает обычно связано с чем-то выдающимся, необыкновенным: красивой музыкой, хорошими стихами, природой, иногда от отличного впечатления, какого-нибудь человека. При этих словах Таша многозначительно взглянула на меня. Я поняла, что она намекала на Батищева.
