– Но мне грустно, – закончила она, – что к тебе эта радость пришла, когда мне было так плохо.
Коля тоже заговорил с обидой:
– А мне грустно, что в Лелиных стихах я являюсь какой-то будничной силой. Отвлекающей ее от неземных настроений. «Кто-то вырос за кустом, радость тает, тает…» – процитировал он. Так закончился наш разговор, и я почувствовала, что меня не поняли.
Благодаря хине Ташины приступы стали слабее, но совсем не прошли. Они длились теперь только несколько часов. Таша не сдавалась. Говорила беспечно «пройдет» и по-прежнему была веселой.
В середине августа собрался в Москву Коля. Перед тем как ехать его провожать, Таша сказала мне:
– Поезжай ты одна, а я отговорюсь нездоровьем: мне кажется, ему хочется, чтобы ты его проводила.
– С чего ты взяла? Он относится к нам одинаково.
– А все-таки к тебе немножко лучше.
И я поехала с ним. По дороге Коля пытался получить от меня какие-то обещания. Но я обратила все в шутку. Мне было легко это сделать, поскольку мы ехали одни. Я дружески простилась с этим славным мальчиком. Чем он виноват, что влюбился сразу в двух?
Вскоре после Колиного отъезда произошло неприятное событие. Наша соседка Настя договорилась с плотниками, что они придут ломать дом в середине сентября, а они неожиданно освободились раньше и должны приступить к работе на днях. Что делать? Надо снимать другое помещение. Ведь к Эйсмонту раньше начала сентября обращаться нельзя. Его нет в Москве. Мама решила снять временно комнату в деревне Отяково, поближе к станции. В Москву, наверно, придется съездить не один раз. Конечно, первым делом надо продать корову, и мама на другой же день, с утра, поехала с Марфой Булычевой на базар, в Можайск, продавать корову. Так внезапно закончилось наше блаженное существование, и начался совсем другой период.
Комната нашлась в доме одинокого семидесятитрехлетнего старика, Ивана Петровича Бутылина. На самом деле он не был одинок, у него имелся двухлетний сын, а жена умерла вскоре после родов. Над стариком висел какой-то рок, это третья жена у него умирала. Причем последний раз он женился в семидесятилетием возрасте и пережил свою еще молодую жену. Старик был невысокого роста, очень крепкий и плотный, на голове кудрявые и светлые волосы без седины. Мальчик вылитый портрет отца, такой же кудрявый и голубоглазый. Старик приводил его только вечером, ночевать, а весь день ребенок находился у одного из своих многочисленных сводных братьев, уже немолодого хозяина большой семьи, живущего тоже в Отякове. А хозяин наш с пятидесяти пяти лет работал на станции Можайск.
Комната была небольшая, еле встанут две кровати, стол и какое-нибудь логово для меня, а шифоньер, большой диван (на котором я всегда спала) и качалку придется поставить куда-нибудь еще. Из сеней выходишь в небольшую прихожую, направо маленькая кухня, рядом наша комната, а налево совсем маленькая комнатушка хозяина. В то время в крестьянских избах дверей между комнатами и кухней не ставили, были только проемы, на них в лучшем случае висели ситцевые занавески. У нашего хозяина даже занавесок не было. Занавеску-то найдем, но тесно будет очень. А что делать? Главное, это временно. Мама, как всегда, действовала энергично. Она узнала, что Анна Христофоровна, отяковская учительница, вернулась из отпуска. Она уезжала с семьей к родным. И мама договорилась, что поставит к ней временно диван, качалку и шифоньер.
И вот назначен день переезда. Накануне мы укладывались, и, хотя было очень жалко уезжать из милого Косьмова и знали, что едем на худшее, наша суета была веселой. Я вбежала в избу к Насте отдать ей противни и застала ее в какой-то растерянности. Она стояла у припечки и пробовала деревянной ложкой из большого чугуна суп. «Что я наделала? – сказала она. – Как теперь быть?» Оказывается, она ждала сегодня плотников для окончательных переговоров и сварила им обед. Каша томилась в печке, а похлебку она вытянула ухватом и обнаружила, что забыла положить сухие грибы. Картошка есть, перловка есть, и посолить не забыла, а самое главное, с чего навар должен быть, забыла положить. Она стояла и продолжала машинально пробовать похлебку, как будто ждала, что какой-то вкус появится.
– Попробуй, Леля, – нерешительно предложила она.
– А вы больше ничем не заправляли? – спросила я.
– А чем же еще? У меня ничего нет.
– Вон масло постное у вас на полке стоит, небось и лук найдется. Пожарьте его на таганке и заправьте.
Настя оживилась, стала разводить огонь на припечке и взялась резать лук.
– А я раньше никогда так не делала, – сказала она, когда мы выложили румяный, поджаристый лук со сковородки в чугун. После она рассказала мне, что один из плотников заметил: «Чудная у тебя похлебка, хозяйка, скусная, а грибом не пахнет».
Я рассказала этот эпизод, чтобы подтвердить мое мнение о том, что готовить у нас в деревне совершенно не умели даже и в 1922 году.
Назавтра друзья помогают нам таскать вещи на повозку. Настина лошадь была занята, возила лес, пришлось нанять у кого-то еще. Попалась молодая, норовистая. Только положили шифоньер и я поставила свой чемоданчик (нашла у Наташи в сарае старый, еще папин чемодан, немного дырявый, и употребила его под свои дневники, стихи и разные реликвии), как лошадь чего-то испугалась и вдруг понесла. Ее остановили, вещи вывалились, шифоньер оказался разбитым, а все мои реликвии и тетради рассыпались в траве у сарая напротив. Хозяин лошади обещал маме починить шифоньер, оставили мы его в Косьмове и так за ним и не приезжали. А мелкие вещички мне бы не собрать, если бы не налетели мои подружки, да так все хорошо собрали, что я успокоилась. Лошадь при дальнейшей погрузке держали крепко.
Итак, мы переехали в Отяково. Жизнь переменилась сразу круто. Уютная избушка, кругом лес, хорошее питание – все уплыло от нас мгновенно. И даже погода сразу испортилась, пошли дожди и похолодало. Теперь у нас имелась комната, в которой можно было или сидеть, или лежать, ходить негде. Деньги, полученные за корову, нужно было экономить, неизвестно, когда еще будет первое жалованье (тогда употребляли это старинное выражение, слово «зарплата» не вошло в обиход). Предстояли большие расходы на переезд, да и комната под Москвой, наверно, будет стоить дорого. О Москве мы и не мечтали. Мама купила старой картошки, она у многих крестьян осталась и очень подешевела ввиду того, что уже начинали копать новую, дешевой крупы – пшена и перловки, постного масла, а сушеных грибов у нас было фунтов десять (четыре килограмма). Купила, конечно, ржаной муки, но хлеба самим печь не пришлось, хозяин наш оказался скуп на дрова, и мы пекли лепешки на закваске, они получались очень вкусные. Скупость хозяина нам была непонятна. Жители Отякова и Косьмова вполне обеспечены дровами и частенько возили их на продажу в город. А мы после степной Украины так наслаждались летом вольным топливом и сами с удовольствием ходили за ним в лес. Главное, у нашего хозяина дров было полно. Такие аккуратные поленницы красовались во дворе под навесом. Но он не разрешал нам часто топить печку и сам варил себе обед по вечерам на таганке. Сначала мы с Ташей думали сходить в лес за сучьями, что лес далеко, нас не пугало, но обратный путь с вязанками через всю деревню смущал нас. «Вот, – скажут, – помещики из крестьянского леса дрова себе таскают». Ведь это клеймо на себе мы часто чувствовали. Главное, что нас удручало в нашей новой жизни, это полная бездеятельность. В Косьмове день был наполнен пусть мелкими, но очень приятными и непрерывными делами. Все время в лесу, то за грибами, ягодами, дровами, то за травой для коровы. Дома тоже дела: чистка и приготовление грибов, топка печи, корова. Что резко ухудшилось питание, нас не тревожило, едим досыта, это самое важное, слишком живо остался в памяти голод в Изюме. Было и радостное явление. С первого же дня в Отякове у Таши совершенно прекратились приступы малярии. И больше никогда в жизни не повторялись. <…>
