Приходила Маня Булычева. Она принесла нам два письма. Первое от Елизаветы Васильевны Эйсмонт, она звала маму с Ташей приехать 15 октября. Итак, нам предстояло больше месяца прожить в Отякове. Второе письмо было от Коли Шевченко. Я уже получила одну весточку от него, еще в Косьмове, примерно дня через три после его отъезда. Настроение у него грустное, он жалел о быстро пролетевшем отдыхе, писал, что в деревне ему было очень хорошо. Сразу я не ответила, а когда на нас неожиданно свалились плотники, под влиянием событий написала ему коротко и тоже грустно: «Все рухнуло, дальнейшее неизвестно».
И вот очень скоро пришло второе письмо. Он писал, что мобилизовал все возможные силы, чтобы устроить меня на работу. Отец обещал ему, и думает, что при моем знании языков это возможно. Кроме того, у него есть друг-студент, отец которого занимает большое место, и его друг тоже что-то обещает ему. Все это, конечно, были наивные, трогательные обещания. Андрей Ефремович своего сына не мог устроить год, что же он сможет сделать для меня? А уж об отце друга и говорить нечего. Кто будет думать о знакомом товарища сына!
Потекли скучные, серенькие дни. Общительная мама часто уходила в Можайск к Разумовским, к Наташе. Мария Дмитриевна по-прежнему работала в военкомате, а Варвара Дмитриевна занималась рукоделием: теперь она уже не носила свои работы на рынок, а получала заказы на дому. Обе по-прежнему хорошо относились к маме, а она иногда даже оставалась у них ночевать. День начинался рано. Старик вставал часов в пять, ему нужно было накормить и собрать ребенка, потом отвести его к сыну и идти на работу. Причем, видно, он любил приходить на работу раньше всех. Собираясь, он все время поглядывал в окошко, а иногда сердито говорил:
– Вон уж люди в депо пошли, а мы все сватаемся.
Сын его, маленький Ваня, отвечал ему звонким голоском. Он звал своего отца «атять» и задавал ему много смешных вопросов:
– А мухе тоже на работу надо? А где ее дом?
Ваня нам очень нравился – такой ласковый, приятный мальчонка. По вечерам мы зазывали его к себе за занавеску и с удовольствием занимались с ним. А отец, сварив в кухне обед на завтра на таганке, подкладывал щепочки и вздыхал. Приготовив, он ложился у себя в комнате на кровать, клал руки под голову и опять громко и протяжно вздыхал. Эти вздохи действовали на меня удручающе. Я очень ясно представляла себе, что должно быть на сердце у этого очень древнего (как мне казалось тогда), хотя и очень крепкого старика. Как тяжело ему приходить в одинокую свою избу. Как тяжело смотреть на маленького сына и знать, что растить его будут другие. И мне было очень жалко старика, несмотря на его скупость и суровость. Когда приходило время Ване ложиться спать, отец вызывал его, мальчик уходил от нас с неохотой и обязательно докладывал:
– Мы с ними посмеялись, атять.
Однажды к нам пришла Ульяна Воронина, та самая Ульяна, которая помогала нам уезжать из Отякова в 1917 году. Наговорившись с мамой досыта, она собиралась уходить, как вдруг на пороге двери появился Иван Петрович с маленьким Ваней.
– Здорово, дядя Иван, – приветствовала его Ульяна. – Никак ты еще на работу ходишь? Пора бы старым костям и отдых дать.
Хозяин молча сопел, снимая с себя брезентовый плащ, а потом сердито сказал:
– А как же не работать? Я только там и свет вижу, а иначе с тоски помереть можно.
В этот вечер он был еще сердитее, даже сердился на другое утро. Ворча на Ваню, он сказал:
– Ишь, балаболка, «костям отдых», да что б я делал, если бы не работа.
– Где бальболька? – оживился Ваня.
– Ладно, стой смирно, пока пальтишко застегиваю, давно пора идти.
– А мы все сватаемся, да, атять? – Последние слова прозвучали под захлопнувшуюся дверь.
Мы с Ташей тоже иногда ходили в город, набирали книг в Наташином сарае и много читали. По вечерам частенько наше существование скрашивала Дуня. А когда мама ночевала в Можайске, она задерживалась у нас долго. Она почти всегда приходила с угощением: семечки, репа, морковь. Но больше всего мы любили бушму – так называли у нас этот овощ, похожий то ли на турнепс, то ли на кормовую репу. Нам с Ташей она очень нравилась, остренькая и сочная. Сажали у нас ее много. Дуня говорила, что она выгодная, не боится заморозков, ни весенних, ни осенних. С Дуней мы по-прежнему чувствовали себя хорошо. Мы разговаривали с ней как между собой, и она во всем соответствовала нам. Хотя высказывалась редко, но ее краткие замечания были существенны. Мы вместе читали. Помню, в то время мы увлекались рассказами Гарина-Михайловского о деревне, и Дуня слушала с большим интересом. Однажды кто-то принес из Косьмова третье Колино письмо. Не получая от меня ответа, он интересовался нашей судьбой и просил написать, где мы. Письма Шевченко я не сохранила, но это осталось у меня в памяти. Запомнились фразы: «Сейчас идет дождь, на улице слякоть, и я вспоминаю ваши босые ножки. Боюсь, что вашу единственную драгоценность, корову, вы уже продали». Он подкреплял свои обещания такими же призрачными утешениями.
Я, конечно, прочла это письмо Таше и Дуне. Таша сказала:
– У гусенка появился довольно снисходительный тон.
Дуня была просто возмущена:
– Что это, он тебя за нищую считает? «Ваши босые ножки», «единственная драгоценность», вот еще! – и предложила всем вместе ответить ему похлеще, чтобы не задавался.
Я чувствовала в этом письме какую-то заботу, но они убеждали меня, что одна из последних фраз ее исключает. А фраза была такая: «О себе скажу, что занимаюсь много, но все-таки успеваю бегать в кино и к товарищам и даже был раз в театре».
– Он хочет показать: вот как я живу, – говорила Дуня.
Хлесткого письма мы с Ташей писать не стали, а просто решили не отвечать. Подвигалось время к 15 октября. Незадолго до отъезда Таша наткнулась в нашем горбатом сундуке у Наташи на свой старый костюм. Эти костюмы нам сшили еще в 1914 году перед поездкой в Крым. Я свой носила на работу в приемный покой, и он пришел в негодность, а Ташин как-то уцелел. Не сказать чтобы он имел блестящий вид, но при нашей бедности сойти вполне мог. Таше загорелось покрасить его и сшить самой платье. Она уже представляла себя в скромном черном платье с белым кружевным воротничком. Купила у частника краску, но она оказалась негодной, цвет получился линялый, грифельный. По совету Наташи купили краску в аптеке. На маленьком пакетике было написано крупными буквами: «Глубоко-черная». Эта надпись произвела на нас должное впечатление. Наташа тут же предложила перекрасить, она сама заинтересовалась, что получится. Получился очень хороший черный цвет. «Действительно, глубоко-черная», – восхищалась Таша. Решили, что материю она оставит здесь и, приехав из Москвы, придет раскроить под руководством Нюши. Наконец мама с Ташей уехали в Москву. Наташа дала им добрый совет. Если с работой уладится и мама будет искать за городом квартиру, обратиться к Дуняше, ее сестре: она давно живет в Немчиновке и поможет там найти что-нибудь подходящее.
Прошло два томительных дня, на третий я уже начинала их ждать. Накануне весь вечер мы провели с Дуней. Утром я пошла за водой. Подморозило, и так приятно было вдыхать в себя воздух, освеженный первым морозцем. Только я поставила на слегка припорошенное снежком крылечко ведра с водой, как услышала, что меня зовут:
