У Левы оказался хороший голос и слух. Мать на последние деньги учила его пению. Он стал самостоятельно зарабатывать. В 1920 году его пригласили в организованную для Новосибирска оперную труппу. Он уехал. Вскоре мать получила от него письмо, где он описывает райскую жизнь в Новосибирске и зовет мать и бабушку бросить голодную Москву и ехать к нему. Мария Ивановна забрала мать и поехала к сыну. Дорога была, конечно, очень трудная, и каково же было их удивление, когда Левы в Новосибирске не оказалось. Он воспользовался каким-то другим, более выгодным предложением и вскоре после написания письма матери отправился куда-то, не оставив никому даже адреса. Много мук претерпели несчастные женщины. Болели тифом. Бабушка умерла, а совершенно нищая Мария Ивановна вернулась в Москву. Барсовы, чем могли, помогли ей, а дядя Костя сказал: «Чтоб я этого мерзавца больше в нашем доме не видел!»
И до сих пор Левка приезжает к Барсовым только в те дни, когда нет дяди Кости. В этот день он знал, что дядя Костя останется в Москве.
– А сейчас, – закончила тетка, – Левка приглашен в труппу Большого театра, правда, ему поручают эпизодические роли. Например, он поет роль мсье Трике в «Евгении Онегине». Ведь ему только двадцать четыре года! Но он считает, что его затирают, и хочет уходить.
Когда наступил перерыв в пении и мы вошли в столовую, нас встретили очень радушно. Тетка тут же бросилась нас кормить, а тетя Котик и Костя восхищались нашим мужеством.
– Ну, мужество невелико, – возразила я, вспоминая свою слабость. Усталости почему-то я больше не чувствовала. Таша с юмором рассказывала, как я сдрейфила за несколько шагов до Рублева.
– Еще бы, она разрешила мне, как паровичку, отдохнуть только в Ромашкове (это остановка между Немчиновкой и Рублевым).
– Так значит, игранем в секретер, – предложила тетка.
– Лева тоже любитель писать стихи, – заметила тетя Котик.
Я с интересом вглядывалась в этого на вид очень приятного молодого человека. Он держал себя просто, был остроумен и весел, и поверить в его безобразный поступок было непросто. «Вот они, жизненные противоречия», – подумала я.
В дальнейшем Таша как-то сказала:
– А все-таки есть в этом Левке что-то неприятное.
– Ты знаешь, Ташка, – задумчиво произнесла тетя Котик, ломая спички в пепельнице, – он очень талантлив, а я люблю талантливых людей.
Накормив нас, она стала нарезать бумажки для секретера.
– Да, сегодня барин не помешает, – сказал Константин Никитич.
– А почему вы дядю Костю, кроме «инженера», зовете еще и барином? – спросила я.
Обе тетки засмеялись.
– Я уже слышала от него, – продолжала я, – что его дед был крепостным. Он, по-видимому, гордится этим. Да и вы мне рассказывали, что при водопроводной аварии он сам в каждую яму лезет, так что барского я в нем ничего не вижу.
– Значит, не наблюдательны, – съязвил Никитич. – И хотя про деда крепостного на сто верст всем известно, все же он барин.
– А прозвище это появилось давно, еще до революции, – начала тетя Котик. – Никитич еще учился с Костей в университете. Он тогда жил у нас, и мы прозвали его Никитич, ведь он уже был в нашей семье третьим Костей. В то время у нас работала прислугой довольно тупая женщина, но с хозяйством она справлялась великолепно. У меня было много работы, и мы очень ценили ее. Была у нее неприятная манера звать нас «барин» и «барыня». Наши имена и отчества она запомнить не могла. Я заявила ей: «Называй меня как хочешь, но на „барыню“ я откликаться не буду». Тогда она стала звать меня Катюха.
– Между прочим, так звал ее супруг в молодости, вопреки обычаям света, – сказала тетка.
– Так вот, Костю она продолжала звать барином. Он очень злился. Иногда называла его «Кинтистин» – это ему тоже не нравилось. И тут Никитич, со свойственной ему методичностью, стал вежливо доказывать барину, что он действительно барин.
– Я ловил его на словах, движениях. Я думал, что он возненавидит меня, – нет, обошлось, – засмеялся Никитич.
– И тогда мы все вслед за нашей Матреной стали звать его «барин». Он сначала ругался, злился, а потом притерпелся.
– Бедный барин! – вздохнула я.
– Да, бедный! А как он преследует наш секретер!
Я уже по опыту знала, что дядя Костя сердится, когда мы играем в нашу любимую игру, и всячески насмехается над нами. Но недавно, в одну из суббот, заявил:
– Сегодня я буду играть с вами.
– Это какой-то подвох, – шепнула тетка, но карандаш и бумагу ему дала. Подвох заключался в том, что он каждому написал: «Неужели вам не надоела эта глупая забава?» На все записки, полученные им, ответ был один: «Нескладушки, неладушки, мокрой тряпкой по макушке!»
Секретер на этот раз получился веселый и смешной. Лева писал длинные туманные стихи с плохими рифмами. Направлял их почему-то главным образом тетке. <…>
После прочтения всех записок мы много смеялись. Никитич обратился к Леве:
– Чтобы поддержать веселое настроение перед сном, в заключение расскажите нам, как вы пели в Харькове Фауста. Это очень забавный случай.
И Лева, нисколько не смущаясь, рассказал. Этой осенью он возвращался с юга в Москву. В Харькове поезд стоял час. Дело было утром. На стенах вокзала он увидел афиши местного оперного театра, извещающие, что сегодня идет «Фауст». И вдруг заметил, как рабочий срывает эти афиши и взамен наклеивает бумажки, где от руки написано: «Ввиду болезни артиста, исполняющего роль Фауста, спектакль отменяется». Мысль о возможном заработке пленила его, и он отправился в театр. Там он застал суматоху. Касса еще была закрыта, но народ толпился около нее. Лева прошел прямо к директору, показал удостоверение из Большого театра и предложил свои услуги.
– А надо вам сказать, что первые два действия из этой оперы у меня сделаны, третье и четвертое – слабоваты, и петь их я не собирался.
– А как же? – широко раскрыла глаза Таша.
– Нет, второй раз слушать эту позорную историю я не собираюсь! – сказала тетя Котик и сердито удалилась в свою комнатку.
– Стали пробовать. Голос у меня звучал хорошо. Я чувствовал, что все довольны. Провели несколько репетиций. Я сумел сделать так, что репетировали главным образом из первого и второго действия и одну хорошо мне знакомую сцену из четвертого. Артисты очень просили не задерживать их, и вскоре все разошлись. Я с удовольствием и не без удачи погулял по городу. Все шло великолепно. Даже костюм не надо было переделывать – их премьер оказался моего роста. Первое действие прошло отлично. Ввиду полного успеха директор расплатился со мной между первым и вторым действиями – я сказал, что хочу послать кого-нибудь в буфет. В антракте после второго действия успех начинал мне вредить: нужно было скорее разгримироваться и переодеться, а вызовы на сцену затягивались. Наконец я оказался в своей уборной. На счастье, этот крохотный закуток запирался. Ну и все. Я вылез в окно, как Подколесин в «Женитьбе» Гоголя. Выручил извозчик. Их около театра много было.
