Однажды вечером мы сидели на своем балкончике и пили чай. Привычно посвистывала рублевская «кукушка», поджидавшая рабочих и служащих, возвращающихся домой из Москвы. Я заметила знакомую фигуру, идущую по улице по направлению к нашему дому.
– Смотри, это Александр Семенович, – сказала Таша. – Он, наверно, к нам. – И она быстро спустилась по лестнице ему навстречу.
Александр Семенович казался взволнованным.
– Я хочу попробовать прописать вас в своей квартире, но не знаю еще, что из этого получится. Так что я приехал за вашими документами.
Он рассказал, что в их квартире одну комнату взял жилотдел. Последнее время владелец комнаты куда-то исчез, а на днях к ним пришел представитель милиции с обыском. Оказывается, жилец проворовался и арестован. А по действующему законодательству ученые (Александр Семенович уже тогда принадлежал к их числу) имели право самоуплотняться на освободившуюся в квартире площадь. Нужные документы на работе он получил, остановка была за нашими удостоверениями личности. Мы, конечно, были ошеломлены. Но он все время предупреждал, что не уверен в успехе. Он торопился на «кукушку».
– У меня на Поповке опыты стоят, а завтра с утра поеду в Москву, в жилотдел.
Мы дали ему Ташино и мое удостоверение.
А мама предполагала на эту зиму снять комнату в деревне Рублево. И получилось! Все получилось! Нас прописали! Большую радость, так же как и большое горе, словами не передашь. А Александр Семенович, видя наше ликование, все время старался его уменьшить, пугая нас, что комната маленькая, семь с половиной квадратных метров, при кухне, и оттуда все слышно.
– Правда, на кухне одна наша мать, но примус она зажигает больно рано, – говорил он, но его слова звучали музыкой. Биржа труда! И Москва! Москва!
Мама сняла себе комнатку в Рублеве. Эту деревеньку через несколько лет снесли по требованию водопроводных властей. Жителей разместили по соседним деревням, и сейчас даже не найдешь места, где она стояла. А стояла она недалеко от платформы, начинаясь прямо от рублевского забора.
Разделили вещи, какие поедут с мамой, какие возьмем в Москву. Хозяйка, как узнала, что мы уезжаем, даже стала извиняться, что подавала на нас в суд, хотя в этом виновата была не она, а мы сами. Простились мы друзьями. С мужем она уже тогда рассталась. Забегу вперед, чтобы рассказать о дальнейшей судьбе Александры Ивановны. Через несколько лет мама встретила случайно знакомую из Немчиновки, узнала, что после смерти первого мужа нашей бывшей хозяйки его сыновья отсудили у нее дачу, а ее, по выражению маминой знакомой, «запрятали в сумасшедший дом». Добиться от немчиновской жительницы, правда ли Александра Ивановна сошла с ума, мама так и не смогла. <…>
Даев переулок
И вот два ломовика выезжают с дачи Александры Ивановны. Один направляется с мамой в Рублево, а на другом я еду в Москву. Таша с работы приедет в новую комнату. Адрес: Сретенка, Даев переулок, дом 7, квартира 1. Во многих помещениях пришлось нам с Ташей обитать за время нашей юности. И каждое имело свой облик и оставляло свое неизгладимое впечатление. Некоторые холодные и чужие, как, например, все три комнаты в Изюме или комнатушка в Отякове, ее мы называли «у старика, за печкой». Некоторые были какие-то безличные. Например, дом Власова в Можайске, да и Немчиновку можно отнести к этой категории. А некоторые просто дышали на тебя уютом и доброжелательностью, хотя, если разобраться справедливо, не только уюта, но даже обстановки в некоторых не было. К этой категории относились: раннее Отяково, позднее было враждебно, дом Цвелевых в Можайске, милый Старобельск, избушка в Косьмове и, наконец, чудесный старый дом № 7 в Даевом переулке. Разделяя все наши жилища на категории, я, конечно, понимаю, что те квартиры, которые я отношу к хорошим, связаны с нашей духовной жизнью, полной интереса и деятельности. Например, дом Цвелевых в Можайске. Мы въехали туда в конце лета 1918 года, вначале жутко голодали, болели испанкой с ее «испанской тоской» и чувством остракизма. Дальше наша жизнь изменилась, она наполнилась и деятельностью, и эмоциями. Мы прожили там до января 1920 года и отправились в свой тяжелый поход на Украину. Уезжали мы не такие уж голодные, но и не сытые. За время жизни в доме Цвелевых были и тревоги, и неприятности, но стены этого дома и окружающая среда согревали и утешали нас. Мне думается, если бы в Старобельске мы не попали в дом Изубилиной, а остались бы жить во враждебной нам обстановке квартиры Носаль, радость нашей работы и интересы тогдашней жизни здорово бы омрачились.
Мы продвигались с возом медленно, наверно, полдня проехали.
– Даев переулок я знаю, – говорил мой возница. – Он хорошо стоит, возле двух рынков. Первый – известная всем Сухаревка, а второй – Ананьевский переулок пересекает Даев, там и рынок маленький, но зато нет в нем этой Сухаревской толчеи.
А толчея на Сухаревке была невообразимая. Вся громадная площадь, теперешняя Колхозная, кишела народом. Люди не считались ни с каким транспортом и толпились на трамвайных рельсах. Трамвай шел медленно, и вожатый непрерывно звонил. Вожатые тогда были только мужчины. Кондукторами стали женщины лишь с 1917 года. А раньше это была мужская профессия. Мой возница сдерживал лошадь и все время кричал: «Берегись!»
– Жулья здесь полно, – объяснял он.
Вот она – Сретенка. Она служит как бы воротами к рынку. Народ шел прямо по ее узкой мостовой, несмотря на отчаянные звонки трамвая. Второй поворот налево, и вот наш Даев переулок. Подъезжая к дому № 7, я увидела, что с крошечного балкончика бельэтажа нам машет рукой Александр Семенович.
Новая квартира мне показалась верхом удобств: еще бы, теплая уборная, в кухне водопровод с узенькой темной раковиной и маленьким медным краником. Раковина одна на всю квартиру. И возможности, и требования к жилищу тогда были совершенно другие. И то, что нам, избалованным комфортом, сейчас представилось бы убожеством, тогда оказывалось самым желанным. Не ходить далеко за водой, не таскать зимой полные ведра с обледенелыми дужками.
Маленькая наша комнатка была очень теплая, в нее выходило зеркало от кухонной плиты. К этой комнатке, покрашенной розоватой клеевой краской, у меня осталось теплое чувство, и вся жизнь в ней мне казалась розовой.
Поиски работы
На другой день, проводив Ташу, я поспешила в Рахмановский переулок, на биржу труда, забрав с собой все свои документы. Громадный двор, и внутри длинными змеями очереди к разным окошечкам. Я узнала, где стоят в первый раз.
Простояла, наверно, часа четыре, боясь отойти и потерять очередь. Подойдя поближе, я прислушалась к репликам раздраженной девушки, сидящей в окошке. Она все время переругивалась с посетителями. Порой слышалась, с нашей стороны, уже тогда рожденная классическая фраза: «Вы для нас, а не мы для вас».
Стоя в очереди, я долго решала вопрос, кем зарегистрироваться мне – конторщицей или библиотекаршей. Дело в том, что последнее время в Изюме я работала на двух работах, в библиотеке кавполка и в штабе ЧОНа. У меня были две справки о том, что я увольняюсь в связи с отъездом на родину. Посоветовавшись с окружающими, решила, что хотя библиотекарей состоит на учете не так много, как конторщиц, но зато и спрос на них бывает редко. А конторщицы требуются чаще. Даже сегодня висело об этом объявление около ворот. И я решила зарегистрироваться конторщицей. С трепетом подала свои документы. Девушка долго листала их, зевая. Потом стала выписывать мне заветный билет.
