– Этак вы дня через два и дежурить сможете, хорошо, а то вечерники очень страдают без книг.
Через два дня Аксенов сказал Мацкевич, что считает уже возможным оставить меня самостоятельно дежурить. Она отнеслась к этому с недоверием, но тут же выписала из систематического каталога десять названий из разных отделов и попросила меня достать книги, при этом посмотрела на часы. Я, конечно, старалась сделать быстро, но она заметила, что скорость еще недостаточная, и предложила мне подождать дня два и побольше потренироваться.
И вот наконец я прихожу к четырем часам и сменяю Аксенова. Он говорит последние напутственные слова. Подведя меня к стеллажам с художественной литературой, обращает мое внимание на красивые издания сочинений Пушкина, Лермонтова, Гончарова и говорит:
– Эти книги давайте только аккуратным людям.
– А как я узнаю об их аккуратности? – робко спросила я.
– Прежде всего, посмотрите на их руки. Такие книги можно дать только человеку с чистыми руками.
Вечерние студенты резко отличались от дневных. Дневников было намного больше, чем вечерников. Это шумная, веселая молодежь. Со звонком вылетали из класса, грохотали по лестнице, звонко перекликаясь. А здесь люди были постарше и держали себя посолиднее. Если дневники в лучшем случае завертывали книги в газетку, а то просто перевязывали веревочкой, то большинство вечерников носили портфели.
Вскоре, узнав, что библиотека открыта до десяти часов вечера, стали толпами приходить и дневники. Так что дела сразу оказалось много. Кроме выдачи, мне хотелось еще побольше обработать книг, помогая Николаю Владимировичу. Да и выдача была не совсем простая. Ведь читателями были мои рабфаковцы, а это совсем особый народ, появившийся в Москве в начале двадцатых годов. Часть их, провоевав Гражданскую войну, достигнув каких-то высот, получив опыт в общении с людьми, со всей страстью бросились на «фронт учебы». Эти люди твердо знали, что нужно, они постоянно советовались с преподавателями, приходили в библиотеку со списками книг. Им хотелось сразу освоить то, чего их лишили в детстве и ранней юности. Таким я оказывала помощь чисто техническую. Но были другие, молодые рабочие и деревенские пареньки. Попав из глухих мест в Москву, на рабфак, они сразу почувствовали себя в центре культуры и им захотелось приобщиться ко всему. В Политехническом музее объявлена интересная лекция, ребята говорят, что надо обязательно сходить в Третьяковку, а тут еще рядом настоящие московские театры. Эта часть рабфака определенно разбрасывалась. То же наблюдалось у них и в чтении.
– Ой, сколько книг! – говорил такой веселый паренек, входя в нашу библиотеку. – И вы все-все их прочли? Дайте мне из художественной литературы что-нибудь самое главное, самое стоящее.
– А вы с какого курса? Что вы по литературе проходите? – справлялась я.
– Нет, что мы проходим, не надо; там преподаватель целый список дал, я после прочитаю. А проходим мы сейчас про Обломова, как он все на диване лежал. Скукота! А вы дайте мне что-нибудь интересное!
В дальнейшем я достала через Бартенева списки рекомендованных преподавателями книг и старалась продвигать их. Но мне казалось, что, если человеку, не приученному к чтению, все время давать то, что ему не нравится и чуждо, он так читать и не приучится и не будет чувствовать в этом потребности. А поэтому, для затравки, я иногда предлагала таким ребятам ходовые, любимые рабфаковцами книги: Степан Кравчинский «Андрей Кожухов», Войнич «Овод», Эптон Синклер «Джимми Хиггинс». Вообще, романы Синклера тогда усиленно издавались и пользовались большим спросом читателей. Но все же, давая эти книги, я сомневалась, правильно ли делаю: они и так разбрасываются, а я их еще отвлекаю. И я решила посоветоваться с Бартеневым: он часто заходил в библиотеку, одобрил мое начинание со списками и относился ко мне хорошо. Выслушав меня, он стал возражать:
– Вы представляете себе, что рабфаковец должен пройти за четыре года то, что раньше проходили за шесть. К чтению он сам пристрастится, а мы должны его приучить к самостоятельной и упорной работе. Так что библиотека должна держать крепкую связь с учебной частью, – закончил он.
Я старалась следовать его советам, но это не всегда удавалось. Особенно когда парень открыто заявлял:
– Дайте книгу, над которой можно отдохнуть, а то голова прямо забита формулами и датами.
А иногда приходили и с таким требованием:
– Дайте чего почуднее.
<…> Опять жизнь пошла по новому руслу. Я чувствовала себя счастливой, работа на рабфаке мне очень нравилась. Появились друзья. С Аксеновым у меня был полный контакт, я уважала его как опытного и знающего работника, причем делился своим опытом он охотно. С Мацкевич я сталкивалась мало. В дальнейшем узнала, что она работает с самой Хавкиной (тогдашнее светило библиотечного дела), очень занята, участвует в крупных библиотечных совещаниях и комиссиях и рвется на части. <…> Иногда Николаю Владимировичу нужно было дневное время, и я охотно менялась с ним дежурством. Однажды, когда я дежурила днем, Мацкевич, придя с новыми книгами, сказала разочарованно:
– Вы днем? А мне сегодня как раз сдавать авансовый отчет, и Николай Владимирович всегда подсчитывает на счетах мне суммы.
С большим удовольствием я ответила, что тоже могу считать на счетах. Как полезны бывают в жизни мелкие знания, вернее, умения, которые иногда получаешь случайно, походя. Как-то летом у Барсовых мне попались большие счеты. Дядя Костя, увидев мою заинтересованность, показал, как с ними обращаться, предварительно поворчав:
– Эх, даже на счетах считать в вашем дворянском институте не приучили.
Я их освоила, писала колонки цифр, складывала, вычитала, и мне это нравилось. Я с удовольствием подсчитывала Мацкевич ее авансовый отчет. Она немного подобрела ко мне, но все же заметила, что Николай Владимирович это делает быстрее. Еще бы! Он был для меня вообще недосягаем. В то время я очень уважала двух человек на рабфаке: Бартенева и Аксенова. Бартенев пользовался большой популярностью среди студентов, был членом партии. Аксенов же покорял меня своей колоссальной трудоспособностью, своей любовью к книгам, но современности я в нем не чувствовала. Иногда, глядя поверх очков на рабфаковцев, говорил:
– Товарищ, а почему вы без пояса? Неловко в таком виде входить в библиотеку.
Рабфаковцы реагировали с насмешкой, некоторые просто хихикали, а некоторые возмущались:
– Вот еще!
Надо сказать, что в то время пренебрежение к костюму было постоянным явлением. Главная причина – наша бедность, но некоторые особо подчеркивали эту небрежность, как бы протестуя против разодетых нэпманов. Я уже писала, что московская публика резко различалась в одежках. Шикарные нэпманы и более чем скромные, скорее, обшарпанные остальные. Носить галстук среди студентов считалось явлением буржуазным. Без пояса ходили многие, нося косоворотку поверх брюк. Идеальным костюмом среди студенток была кожаная куртка, сапоги и красный платочек. Зимой в легком платочке было холодно, и голова закутывалась простым вязаным платком.
