К концу 1923 года в библиотеке уже имелись полки три новой, советской художественной литературы. Они помещались на самом видном месте, к ним был разрешен доступ читателей (к классикам Николай Владимирович не допускал). Это были: Фурманов «Чапаев», Неверов «Ташкент – город хлебный», «Марья-болыиевичка», Сейфуллина «Перегной» и «Правонарушители», «Виринея» появилась немного позднее, так же как «Железный поток» Серафимовича, «Барсуки» Леонова и «Цемент» Гладкова. Книги эти сразу вошли в учебную программу рабфака по литературе. Из поэтов: Маяковский, Асеев, Безыменский, Жаров, были и теперь забытые поэты, как, например, Кириллов, Герасимов и другие. Но больше всех звучал, конечно, Маяковский, особенно его «Левый марш». Любили также и «Двадцать шесть» Асеева.
Я заметила, что Николай Владимирович к новой литературе относится прохладно. На мое восхищение Маяковским и «Правонарушителями» Сейфуллиной он пожимал плечами, но помалкивал.
Наши гости
Дома у нас, в нашей комнатке, стали появляться гости. Они начали приходить еще до того, как я поступила на работу. Во-первых, это был адвокат – я не помню ни его имени, ни фамилии, он таку нас и назывался: «адвокат». Почему-то меня всегда клонило в сон от его чтения стихов. И стихи-то замечательные – Гумилев, но от равномерного завывания у меня начинали слипаться глаза. Может, тут сказывалось мое длительное пребывание на воздухе, на бирже труда. Борясь со сном, я выходила в кухню, к раковине, промывать глаза. Мария Евграфовна как-то это увидела и пригласила меня в свою комнатку, я с большим удовольствием подремала на ее диване; спохватившись, что так неудобно, да и Таша, наверное, сердится, что я ушла, решила вернуться. Пришла в голову мысль сделать вид, что я ходила на улицу, и я вошла, пожимаясь, со словами: «Ой, как на улице холодно!» Таша метнула на меня рассерженный взгляд, а адвокат продолжал скандировать, слегка подвывая на рифмах, стихотворение «Рыцарь с цепью». Таша молчит. Но когда адвокат наконец уходит, она смеется и представляет меня, как я появляюсь заспанная и говорю, что на улице холодно. Адвокат ходил к нам почти всю зиму, но, поняв наконец, что Ташино сердце занято, перестал появляться.
Еще к нам приходил дядя Володя Сухотин. Летом умерла его жена, тетя Анюта. Она умерла от рака и болела недолго. Володя был сильно подавлен. Мы все трое были на похоронах. От их квартиры в Конюшках до Ваганьковского кладбища шли пешком. За гробом несколько человек родственников и знакомых, а за ними… целый цыганский табор. Нас и поражало, и удивляло такое количество народа. Ведь прошло, наверное, лет двадцать, как тетя Анюта ушла из табора, правда, связи со своими друзьями она не теряла и они до сих пор помнили ее. К маме подошла пожилая, но еще красивая цыганка.
– Ты Наташа, Анютина невестка, а меня помнишь?
– Машенька, Мария Степановна, до сих пор помню, как вы чудесно пели.
– А я и сейчас пою: цыганка будет петь до смерти. Это твои дочки? Которая повыше тоже на цыганочку похожа и фигурой, и глазами, только лицо уж очень беленькое.
Таша была взволнована, я видела, как она все время следила за тети-Анютиными друзьями и под конец сказала мне тихо:
– Я всегда любила цыган, в них столько романтики и поэзии. Помнишь, как я пыталась петь цыганские песни, у нас их было много. Но я никогда не представляла себе, какой это душевный и милый народ!
Вскоре после похорон мы с мамой навестили Володю. С ним жила Дуняша, уже состарившаяся. Прожив всю жизнь у Лодыженских, она до сих пор горевала о дяде Илюше, которого она вынянчила, так же как и Володю и Мишу Сухотиных. Теперь всю свою любовь она перенесла на Володю. Помню, когда мы собрались уходить, к Володе как раз пришли его военные товарищи (он работал юристом в одной из военных организаций). Старушка вышла с нами, ей понадобилось в булочную. Только мы открыли парадную дверь, как она с гордостью сообщила:
– Володюшка-то меня матерью записал и на работе, и в домоуправлении. Говорит, пусть и не родная, а она мне мать. Главное, чудак, объясняет: «Ведь я человек военный, если со мной что случится, ты законная наследница». Это я-то наследница, самой давно помирать пора. И звать стал матерью, а прежде-то няней звал.
Володе мы с Ташей всегда были очень рады, он относился к нам хорошо, по-родственному. <…>
На рабфаке
И вот я подхожу к моей последней неудачной влюбленности. После нее уже была встреча с будущим мужем. Ведь все мои влюбленности, по той или иной причине, были очень неудачны, а в меня влюблялись люди, к которым я оставалась равнодушной.
Моя жизнь на рабфаке становилась все деятельнее. Я оказалась в самом водовороте студенческого бытия. Очевидно, это из-за того, что у нас начал работать драматический кружок. Режиссером был Широков, помощник известного кинорежиссера Протазанова. Я сразу записалась и, естественно, подружилась с ребятами-участниками. Позднее, когда Протазанов снимал фильм «Аэлита» по роману Алексея Толстого, мы все по приглашению Широкова участвовали в массовых сценах. Это было интересно, да еще вдобавок за это платили деньги. Очень любопытно было наблюдать, как проходили съемки. Я заметила, что в массовых сценах делали много дублей. Нас без конца заставляли повторять одно и то же. А в индивидуальных сценах дублей было мало. Я видела, как снимали артиста Художественного театра Николая Баталова, игравшего Гусева, и артиста Камерного театра Церетелли, исполнявшего роль инженера Лося. Все это было очень давно, конечно, техника съемок теперь совсем другая, но у меня осталось в памяти, что Протазанов почти не поправлял ни Церетелли, ни Баталова, так что давления режиссера не чувствовалось. Хотелось увидеть, как снимают Юлию Солнцеву, но не пришлось. Среди статисток много было женщин, принадлежащих к театральному миру, безработных ли актрис или учениц многочисленных студий, не знаю, но от нашей рабфаковской компании они резко отличались. Они приходили загримированные и все время старались держаться на первом плане, принимали мечтательный вид – в общем, «нахитривали мордочку». Это выражение в нашей семье появилось значительно позднее, его ввела маленькая Ася, моя племянница, дочь сестры. Как-то я мерила перед зеркалом шляпу и пришла к заключению, что эта шляпа мне не идет. Асе было тогда года четыре. Она вдруг обратилась ко мне: «А ты делай, как все, когда смотрят в зеркало: нахитривают мордочку, ну, скорей нахитри мордочку». Так эти дамы ходили с нахитренными мордочками и смотрели в аппарат, чем очень сердили Протазанова и Широкова.
Впоследствии, когда вышел фильм «Аэлита», я с удовольствием смотрела его два раза. Все мои родные и друзья знали, что я там участвовала в массовых сценах на вокзале, и усиленно искали меня и, конечно, не нашли, а я не нашла ни одного человека из всей нашей рабфаковской компании. Правда, Таша говорила, что один раз мелькнул козырек моей кепки. В то время была мода у женщин носить кепки с большими козырьками.
Итак, вернусь к событиям на рабфаке. На репетициях в кружке стал часто появляться Матвей Дубасов, член президиума. Оказывается, он сидел за столом тогда, когда меня вызывали в президиум, но я от волнения заметила только тех, кто задавал мне вопросы. Дубасов был очень серьезный. Рабфаковцы уважали его. Он всегда выступал на всех собраниях и митингах, говорил горячо и по существу. Вечно он о ком-то хлопотал, кого-то устраивал и всем был нужен, его постоянно искали. Внешность у него была самая заурядная. Невысокого роста рыжеватый блондин, глаза голубые, немного близорукие и очень внимательные. Этот внимательный взгляд я иногда ловила на себе. Чувство влюбленности приходило ко мне всегда внезапно и неожиданно. Сначала я как-то выделяла этого человека среди остальных, а потом вдруг почувствовала, что именно он нужен больше всех и к нему стремятся все мои мысли и желания. Я уже давно не испытывала этого чувства. <…> Дубасов часто приходил в библиотеку и много читал. В последней части нашей комнаты стояли столики, и он частенько присаживался с какой-нибудь книгой. Когда народу было мало, заговаривал со мной на литературные и философские темы. Высказываемые им мысли были оригинальны и интересны. Находясь часто около меня, он как-то старался держаться в стороне. Меня это удивляло, так как глаза его говорили другое. Удивляло меня также, что он никогда не пытался выходить со мной вместе на улицу. Обычно мы выходили целой компанией, он же никогда не примыкал к нам.
