На первый день праздника мама вдруг решила пойти в церковь.
– Сколько лет не была, – говорила она, вздыхая, – ни на Украине, ни в Немчиновке.
Мама, как я уже писала, религиозностью никогда не отличалась, но праздники все чтила и хорошо их помнила. Обычно она говорила даже с каким-то страданием:
– Сегодня ведь день Усекновения главы Иоанна Крестителя.
Помню, Таша спросила ее:
– А почему ты это говоришь с таким отчаянием, как будто он твой близкий родственник и с ним этот случай произошел на днях?
Мама, подавив улыбку, ответила:
– Вам все смешки, а бывало, в этот день нельзя было есть ничего круглого.
Вернулась она из церкви торжествующая.
– Вы не представляете, кого я встретила в церкви. Стою я около распятия и вижу: какая-то старушка горячо молится, потом стала поклоны класть, очень много. Когда она встала к стенке отдыхать, я посмотрела ей в лицо. Оказывается, это ваша институтская Аннушка, помните, в лазарете работала, и не такая уж она старушка, как мне показалась. Я подошла к ней, она меня вспомнила, как вашу мать, конечно. Мы вышли вместе. Она сказала: «Помню ваших двух девочек, они часто в лазарет попадали. Отчаянные, но добрые, а все отчаянные барышни были добрые». Я спросила, как она живет, так она даже заплакала: сын сейчас лежит в больнице, у него белая горячка, он сильно пьет, и сноха заболела, лежит в больнице, у нее двое детей. Они со снохой по стиркам ходят. А сейчас денег нет и праздник нечем встретить. Я отдала ей все, что у меня было с собой, и велела обязательно привести сегодня вечером ребят на елку.
И пошла у нас складчина. Магазины закрыты, праздник, а надо подарки сделать ребятам – мальчик и девочка, восемь и шесть лет. Игрушки пусть сами выбирают, из елочных украшений, а хотелось подарить что-нибудь посущественнее. У Таши оказалось несколько аршин бельевого материала, нансука. У мамы отрез на блузку, девочке платьице выйдет. Я вспомнила, что у меня остался кусок темно-красной байки от кофточки, которую мне недавно сшили. Тоже что-нибудь выйдет. И Мария Евграфовна, услышав о наших хлопотах, принесла совсем еще хорошую бывшую Сережину курточку для мальчика. <…>
Когда появилась наша Ануся, как звали ее в институте, и я увидела ее лицо, благообразное, милое и румяное, мне так живо вспомнилось, как я в самый первый день своего приезда в институт попала в лазарет. Я была так задавлена и ошеломлена институтской казенщиной, так одиноко и холодно себя чувствовала, что первое ласковое обращение запомнилось на всю жизнь. И хотя вскоре она выдала меня, рассказав надзирательнице и врачу о моем наивно доверенном ей желании побыть в лазарете подольше, я все же продолжала хорошо к ней относиться, хотя в тот момент огорчилась и решила, что верить никому нельзя.
Ребята сначала стеснялись, но елка им очень нравилась, и они потом разыгрались. Мама напекла пирожков с вареньем и сварила какао, но больше всего им понравилось, когда Таша спросила:
– А кто мне скажет, какая самая красивая вещичка на елке?
Начались обсуждения и споры, взрослые тоже принимали в этом участие. Удачно, что мальчику и девочке игрушки нравились разные. И Ташины ножницы несколько раз срезали украшения, вызывая восхищение ребят. А под конец девочка заявила:
– А почему бабушке не срезали звездочку? Ведь она сказала, что ей больше всего нравится звездочка.
И под общий смех и возмущение бабушки последней вручили звездочку. <…>
Сергей Иванович появился на рабфаке до конца студенческих каникул. Мы сразу весело улыбнулись друг другу. И опять начались ежедневные деловые встречи. Опять быстрые взгляды, говорящие совсем не то, что произносили губы. Однажды рабочий день близился к концу, а Сергей Иванович ни разу не входил в библиотеку. Я не вытерпела, придумала срочный вопрос к Горностаеву и, убедившись, что его нет в учебной части, пошла искать в кабинет литературы и русского языка. Они сидели вдвоем с Сергеем Ивановичем и сосредоточенно работали, видно, составляли план учебных занятий.
– Можно вас потревожить, Николай Пахомович? – обратилась я к Горностаеву. – Я всюду вас искала.
Полный и добродушный Горностаев усмехнулся:
– Очень приятно, что и вы меня ищете. Обычно меня ищет Сергей Иванович, и преимущественно в библиотеке. – Я сделала вид, что не поняла намека, и заговорила о деле.
К концу занятий в библиотеку зашел Сергей Иванович и попросил разрешения проводить меня домой. Когда он увидел, как я близко живу, был разочарован, и мы походили некоторое время по шумному Даеву переулку. Сретенка и сейчас узкая улица, а тогда казалась еще уже от трамвайных рельсов и ломовики объезжали ее переулками. Под грохот колес по выбоинам мостовой, помню, мы говорили об Анри де Ренье. В то время издательство Academia выпустило в переводе почти все его сочинения, они были очень изящно оформлены, в белых переплетах, с суперобложкой. Мне нравился изысканный слог Ренье, а Сергей Иванович просто восхищался им. На другой день он принес мне в библиотеку томик Ренье. Я, конечно, начала читать его при первой же возможности и заметила, что в тексте слегка обведены карандашом некоторые любовные сцены и объяснения в любви героев.
Прогулки по Даеву переулку повторялись каждый день, позже мы стали выходить Уланским переулком на Мясницкую и бродить по ней. На теперешней улице Кирова тогда находился магазин, в больших витринах которого была выставлена электротехника. Однажды, проходя мимо этого магазина, Сергей Иванович заметил:
– Терпеть не могу техники: все эти шайбочки и винтики наводят на меня уныние, и мне становится очень холодно. Собственно, холодно мне бывает часто, вот от этой массы народа мне тоже холодно. – Людей по улице проходило много, но я как-то этого не замечала. Я уже тогда чувствовала в нем душевную подавленность, но это был период нашей влюбленности, и она проявлялась в нем редко. Мы много говорили о литературе, о поэзии. Он знал много стихов, особенно любил Гумилева, Блока, Ахматову, Кузмина, говорил, что сам пишет немного стихи.
На другой день с утра он принес листочек бумаги и подал его мне с серьезным лицом. Я сначала подумала, что это очередная заявка на книги, но увидела, что это стихотворение, посвященное мне.
– Читайте без меня, – сказал он и ушел. <…>
Стихотворение мне очень понравилось, я почувствовала в нем признание, но не такого признания ждала я от него. Там были слова: «И наши души пусты, пусты, И кажется, что не поймешь, Где правда истинного чувства, Где эстетическая ложь», я поняла их как сомнения в собственных чувствах. Он сам не понимает, настоящее это или «эстетическая ложь». Мне сделалось очень грустно. Эту ночь я, конечно, не спала и решила: я люблю его, пусть с его стороны это не настоящее, пусть увлечение, но я его люблю и так ему и отвечу. Наутро я тоже отдала ему листочек. На нем тоже было написано стихотворение, в котором были строки: «Так отчего, не зная чувства, боится он красивой лжи?» <…>
Этот день выдался очень напряженный. Бывает так, что все дела концентрируются сразу в одно время. И народу было много, и вызывали к директору, и Горностаев приходил. Раза два у самой двери возникало грустное лицо Сергея Ивановича. Почему грустное? Когда я запирала библиотеку, конечно, он стоял рядом со мной.
