– Так значит, красивая ложь? – спросил он, едва мы вышли из двери.
– Наши души пусты, пусты, – ответила я.
– Я писал о вас, – быстро сказал он.
– А я о вас, – также проговорила я.
– Правда? – воскликнул он и схватил меня за руку. Я пожала его руку и выхватила свою – кругом нас были студенты. Некоторые прощались со мной, просили отложить какую-то книгу.
Мы вырвались из толпы студентов и пошли буквально куда глаза глядят. Иногда кто-нибудь из нас говорил: «Свернем сюда». Мы поворачивали то направо, то налево, но больше шли прямо. Два раза я заметила, что мы шли по Пречистенскому бульвару, теперь Гоголевскому. Стоял февраль, день был не морозный, снег падал крупными хлопьями. Я чувствовала его руку, бережно поддерживающую меня, рядом были его глаза, синие и добрые. Брови и ресницы опушены снегом. Снег всюду, всюду. На каком-то из милых московских бульваров я очнулась.
– А сколько сейчас времени? Наверно, мама и сестра волнуются.
Я обычно забегала пообедать, если вечером нужно было работать. Но расставаться не хотелось, его рука крепко держала меня. Я придумала зайти домой ненадолго и сказать, что я иду в театр, таким образом, еще часа четыре мы могли быть вместе. Когда я вышла из дома, он ждал меня у самой двери. Мы пошли на Сретенку. На углу извозчик услужливо распахнул полость у санок:
– Пожалте.
– Поедем, – предложил Сергей Иванович.
– Поедем, – согласилась я.
– Куда везти? – спросил извозчик, застегивая полость.
– Куда хотите, поезжайте прямо.
Извозчик понимающе хмыкнул и больше вопросов не задавал.
– Так лучше, правда? – сказал Сергей Иванович.
Мы ездили на извозчиках, ходили пешком, и время опять пролетело незаметно. Мы много говорили. О чем? Ни о чем. Ни о будущем, ни о прошлом. Говорили только о настоящем. С подробностями вспоминали, как встретились первый раз, дальнейшие встречи, все надежды и разочарования. Сергей Иванович признался, что, когда Горностаев произнес свою фразу: «Прошу любить и жаловать», он тут же подумал: «Да, я очень хочу, чтобы эти милые глазки меня любили и жаловали».
Потом я показалась ему легкомысленной.
– Мне очень нравились высказываемые вами убеждения, нравилось, как вы держите себя, просто и с достоинством, и очень не нравилось, что около вас постоянно вертелись одни и те же мальчишки. Потом я понял, что вы относитесь ко мне не так, как к ним. Я это чувствовал и радовался, но мне все время казалось, что у вас не настоящее, так, очередное увлечение. И в дороге, и в Курске я думал о вас и решил, что первый раз встретил девушку, которую я хотел бы назвать своей женой. Но когда увидел вас опять, мне показалось, что вы не так относитесь ко мне, я просто вам нравлюсь. Об этом я и написал в своем стихотворении. Ваш ответ подтвердил мои сомнения. Стихотворение мне понравилось по форме и убило меня своим содержанием. «Боится он красивой лжи».
– А почему вы не обратили внимания на другую фразу? «Лишь веер, сломанный украдкой, про то сумел бы рассказать, о чем так радостно, так сладко, так хорошо порой молчать». – Я тоже призналась, как, получив его стихотворение, не спала всю ночь и пришла к определенному решению.
– К какому? – спросил он. В это время мы проезжали по Сретенке.
– Давайте пойдем пешком, я не хочу подъезжать к дому на извозчике.
Мы пошли пешком.
– К какому решению? – переспросил он.
– Я отвечу на этот вопрос в нашем подъезде – там, как всегда, лампочка не горит.
Он прижал к себе мою руку и зашагал громадными шагами, так что я подбегала, чтобы поспеть за ним. И вот мы в подъезде. Он крепко держит мои руки и опять повторяет:
– К какому решению?
– Наклонитесь, я скажу вам на ухо.
Он наклоняет голову.
– Я решила, что, как бы вы ко мне ни относились, я люблю вас и скажу вам об этом.
На другой день я почему-то заболела, от избытка ли чувств, или простудилась, проведя восемь часов на февральском воздухе и промокнув от непрерывно падающего снега. Температура повысилась, и на работу я не пошла. Я знала, что после занятий он придет ко мне. Предупредила маму и Ташу и первый раз заговорила с ними о Сергее Ивановиче. Мама захлопотала, что я покрыта очень старым одеялом, и предложила сверху постелить пикейное.
– Ну нет, – возмутилась Таша, – кто же в феврале месяце покрывается пикейным, пойду и куплю тебе новое одеяло.
Таша ходила недолго. На Сретенке магазинов много. Она принесла шерстяное, серое, простое одеяло. Я была очень довольна, а мама сказала:
– Оно солдатское.
– Не все ли равно, – возразила Таша, – важно, что теплое, не в заплатках.
Это одеяло жило у нас долго, и его прозвали «жениховским».
Время подвигалось к четырем часам. Я лежала и волновалась: как он придет, как понравится Таше и маме, что они о нем скажут? Он появился в начале пятого. Все обошлось благополучно. Друг другу они понравились. Таша со всеми умела установить легкие и шутливые отношения, а я лежала под новым солдатским одеялом, чихала, кашляла и чувствовала, что счастливее меня нет человека на земле. <…>
Когда я пишу о разных периодах своей жизни, мне кажется, что передо мной вдруг приоткрывается дверь в прошлое и я вхожу туда. Я вижу все так ясно, как будто нахожусь там, я замечаю все подробности, любуюсь красками, ощущаю все запахи… <…> И так же ясно вижу старый дом в Даевом переулке, две потертые каменные ступеньки перед убогой входной дверью, за которой сразу начиналась темная, узкая лестница с такими же изъеденными временем ступенями. Там тоже были радость и счастье, несмотря на полное отсутствие комфорта в современном понимании. Несмотря на то что два наших узеньких окошка выходили в пыльный двор без единого кустика, без единой веточки, а с подвального этажа вырывались клубы пара, так что иногда приходилось закрывать окна. Под нами помещалась частная прачечная Ивана Ивановича, фамилию не помню, помню только его блестящую лысину и едкий запах щелочных паров. <…>
Описываемые мной события произошли в феврале, а в марте мы уже расписались с Сергеем Ивановичем. С первых же дней, как только он заговорил об этом, то предупредил меня, что против устройства свадьбы: он считает грубым мещанством привлекать к самому интимному и дорогому сердцу делу пусть даже близких людей. Я согласилась с ним. Это было время, когда ломались старые обычаи и еще не создались новые. Обстановка в загсе была будничная и формальная. Сухой вопрос регистрирующей нас женщины: «Фамилию менять будете или нет?» – застал нас врасплох. В моей голове промелькнула мысль, что существует закон, не разрешающий мужу и жене работать в одном учреждении. Могут сократить кого-нибудь из нас.
– Я оставлю свою, – сказала я.
– Как хочешь, – проговорил Сергей Иванович, но после упрекнул меня: «Не захотела взять мою фамилию». Хотя с моими доводами согласился. В связи с этим мы решили никому не говорить на работе о нашем браке. И некоторое время нам удавалось его скрывать. Помню, как-то уже летом утром мы направлялись вдвоем на работу. Только я сошла с «Аннушки» у Мясницких ворот, как увидела, что меня приветствует вышедший из этого же трамвая преподаватель Лукьяновский. Сергея Ивановича он не заметил и удивленно спросил меня: «Почему вы едете на работу на трамвае? Ведь вы живете почти рядом с рабфаком?» Я ответила, что вышла замуж и теперь живу в одном из переулков Остоженки. Он засыпал меня вопросами, уточняя мое местожительство. Я отшучивалась и прямых ответов не давала, а Сергей Иванович шел за нами следом до дома 6 по Костянскому переулку. Когда все-таки скрываемое нами стало известно, многие сетовали, что мы не пригласили их на свадьбу, а я молчала о том, что фактически таковой и не было. Особенно возмущался Горностаев: «Ведь меня вы в посаженые отцы должны были пригласить. Это я посоветовал Ольге Сергеевне любить и жаловать Сергея Ивановича». Дома тоже подшучивали над нами: «Свадьбу-то припрятали!»
