«Господи, хоть бы пришла ко мне завтра Анна Степановна», – подумала я.
Проще рассказать ей, чем описывать все маме, как-то стыдно и неприятно. И мое желание исполнилось. Анна Степановна пришла и притащила мне конфет и фруктов.
– Ах, я думала, что вас уже соединили с институтом, – сказала она, облачаясь в белый халат.
– Нет, у нас заболела еще одна девочка, так что карантин продлен.
Мне показалось, что Анне Степановне это неприятно, ведь правда, у нее свои дети, может заразить их. И я взяла и поставила свой стул подальше от нее.
– Да что ты, ведь это же не чума! Ну, рассказывай, как ты живешь?
И я смиренно рассказала историю с женихами.
Как она хохотала, хорошо, кроме нас, никого в передней не было. Увидев, что я с опаской гляжу на дверь, она сказала тихо:
– Да, я вижу, что классные дамы остались те же, что были в мои времена. Вместо того чтобы внушить, что это глупо, раздувают из мухи слона. <…>
Никогда не забыть отъезда из института на Пасху. Я уже говорила, что нас отпускали в субботу вечером, на шестой, Вербной неделе, после всенощной. В церкви все стояли с ветками распустившейся вербы и с горящими свечками. Стояли с замиранием сердца и часто оглядывались. В конце церкви и на паперти собирались родители, приехавшие за нами. Оттуда доносился легкий шумок и пахло духами. А рядом шипят классухи:
– Не оглядывайтесь, стойте спокойно.
Но как трудно стоять спокойно, когда не знаешь, здесь мама или еще не приехала, а вдруг почему-либо не приедет? А всенощная тянется долго-долго. Наконец выходит священник, уже без ризы, и читает последнюю молитву. Хочется броситься в коридор, но нужно выходить одна за другой, чинно и спокойно идти в класс и ждать, когда назовут твою фамилию. И только когда доберешься до заветной желтой картонки, откроешь ее и вдохнешь чудесный домашний запах, только тогда поверишь, что ты действительно едешь домой.
После холодных институтских просторов наш домик такой крошечный и такой милый-милый, кажется, все стенки бы перецеловала. А Таша и няня так рады мне! Они внешне этого не показывают, ни та ни другая не любят изъявлять своих чувств, но Таша не отходит от меня и спешит сообщить все новости: о родившейся телочке у Лысенки, о котятах, а последнюю новость – черного пуделя Муську – демонстрирует тут же. В детской висят кольца, и Таша ловко на них упражняется. А няня угощает меня моими любимыми блюдами: котлеты с макаронами и взбитые сливки с безе.
На этот раз я уезжала в институт не с таким тяжелым чувством, ведь через месяц, 15 мая, нас, приготовишек, отпустят на лето, до 1 сентября, буду дома три с половиной месяца!<…>
Неожиданно в конце апреля приехала мама на один день и пришла ко мне с дедушкой в воскресенье в прием. В этот день прием бывает сразу после обеда, с часу до трех. В конце зала ставится большой круглый стол, за ним садится дежурная классуха и из каждого класса по девочке. Обычно берут воспитанниц с хорошим поведением. За всю мою жизнь в институте мне ни разу не довелось дежурить в приеме, а наверно, это приятно – быть радостным вестником для институток, запертых в четырех стенах.
На этот раз дежурила тетя Люба. Мама пришла такая интересная: на ней светло-серый шерстяной костюм, отделанный зеленым шелком, и зеленая шляпа. Я уже привыкла, что многие девочки из других классов мне говорили:
– Какая у тебя хорошенькая мама, – и некоторые спрашивали: – А почему ты на нее не похожа?
После приема свои соображения о маме высказала мне тетя Люба и добавила:
– И папа тоже красивый, но он намного старше ее.
– Какой же это папа, – возмутилась я, – это дедушка.
Тетя Люба оживилась:
– Неужели? А бабушка к тебе приходит?
– Она давно умерла.
Мамину мачеху я за бабушку не считала, да я ее никогда и не видела.
– Интересно, – сказала тетя Люба, но я так и не поняла, что интересно.
А весна здорово красит жизнь даже в институте. Сад у нас хороший, это довольно большое каре, заключенное между четырьмя институтскими корпусами. Тогда этот сад мне показался громадным, но он и на самом деле был немаленький. Весной, когда все деревья и кусты покрылись крошечными клейкими листочками, а все куртинки и лужайки зажелтели неприхотливыми цветами, наш сад становился очень привлекательным. Листочки на кустах чудесно пахнут, а цветы так смешно обсыпают нос желтой пылью. Так хорошо, что не надо напяливать на себя ни длинной шубы, ни драпового пальто, все это такое тяжелое, черное и мрачное, а весной нам выдали темно-синие жакеты, которые мы надевали после бани, и на голову синие береты с резинкой. Зимой же на голову нужно было надевать такую противную маленькую шапочку пирожком, ее заставляли надевать на самый лоб и сверху повязывать коричневым башлыком. Все канительно и неудобно. А сейчас так легко выйти в сад, и в «знамя» бегать легко, но, как это ни странно, мы меньше играем в «знамя»; ведь как тяжело было бегать в шубах, и не пропускали ни одной прогулки, а сейчас больше ходим кучкой, плетем венки из желтых цветов, ловим божьих коровок и жуков, и, когда приходим в класс, наши руки так замечательно пахнут весной, и очень жалко их мыть перед ужином.
Лето 1909 года. Вексель
Но вот наконец и 15 мая. Мама приехала за мной с Ташей.
– Я хочу поговорить с твоей мамой, – сказала тетя Люба и пошла вместе со мной.
Тут же вызвали и Шуру Челюскину, и мы пошли вниз втроем. В самом начале коридора, на первом этаже, налево, есть комната, которая называется тоже гимнастическая, в ней по стенам висят лестницы и разные приспособления для врачебной гимнастики. Там ею и занимаются в будни. В дни же отъезда и приезда воспитанниц она служит раздевалкой. Мы с Шурочкой так и бросились переодеваться, а тетя Люба пошла за мамой в швейцарскую и привела ее вместе с Ташей в гимнастическую. Я и обрадовалась, и удивилась, обычно родителям вход туда был запрещен. Тетя Люба совсем завладела моей мамой, они обе сели за классухин стол и о чем-то оживленно беседовали.
Мы с Шурочкой успели переодеться, сдать нянечке казенные вещи, и Шура начала знакомиться с Ташей. Обычно Таша застенчива и не очень быстро сходится с детьми, но Шурочка, очевидно, ей понравилась, и они разговорились о собаках. Когда наконец мама спохватилась, что нам пора на вокзал, а тетя Люба сказала, что ей надо в класс, мы стали прощаться. Простившись со мной, Шура также долго и крепко целовалась с Ташей, как будто они были знакомы давно. Мама и тетя Люба очень смеялись над ними.
Когда тяжелая дубовая дверь в швейцарской открывается, чтобы тебя выпустить из института, она кажется дверью в рай. Сразу солнце, шум улицы и весенний ветерок, который 60 лет тому назад почти не был пропитан бензином, а если в нем и была небольшая часть, то она мне казалась ароматом духов «Ориган» модной в то время фирмы «Коти».
– Какая очаровательная твоя Любовь Михайловна, – сказала мама.
