– Уймись, Сейдлер, – сказала Кичка, – видишь, до чего хорошую девочку довела. Она вся дрожит прямо. Ты привыкла дома всеми командовать, а здесь, если будешь задаваться, с тобой никто дружить не станет.
Сейдлер замолчала и недовольная пошла на свое место. Когда в класс вошла запыхавшаяся Алиса (она всегда очень торопилась к нам после недолгих отлучек), было сравнительно тихо. Лицо у Тани просто пылало, Алиса заметила это и потащила ее в лазарет. Мне жалко было Таню, брала злость на Сейдлер, но больше всего меня восхищала Вера Куртенэр. Какая молодчина, я, наверно, никогда не смогу так поступать. Недаром Высоцкая так и прилепилась к ней и не любит, когда кто-нибудь подходит…
Антонина Яковлевна недавно читала нам немецкий рассказ про двух шаловливых мальчишек, толстого Макса и худого Морица, про их приключения. Мы все смеялись, а Куртенэр сказала <…>
– Это мы с Высоцкой: Высоцкая – Макс, а я – Мориц, она толстая, а я худая.
И кличка Макс так и прилепилась к Высоцкой. Но Морицем Веру никто не звал. А Кичка однажды сказала ей:
– Тебя не Морицем надо звать, а «фуф».
Действительно, Вера очень любила это междометие и часто употребляла его. Фу, как холодно, фу, как жарко, фу, как нехорошо, и даже фу, как хорошо, сегодня русского не будет. И эта кличка прилепилась к Куртенэр.
Семь братьев-разбойников
Алиса вернулась одна. «У Трескиной 37,5, ее оставили в лазарете», – сказала она и даже не поинтересовалась, почему Таня плакала, ведь по ее лицу это было видно. Что здесь происходило? Сейдлер погрустнела, она чувствовала себя виноватой перед Трескиной, почему-то перед Куртенэр она себя виноватой не чувствовала.
Через несколько дней Таня вышла в класс. Все девочки ее встретили очень приветливо. Незлопамятная Таня все забыла и даже подружилась с Сейдлер.
– Мне велели каждый вечер после ужина ходить в лазарет и мерить температуру, она у меня почему-то повышается по вечерам, – рассказывала нам Таня.
Итак, она жила наполовину в лазарете. А через месяц мы узнали печальную новость: у Тани нашли туберкулез. До Рождества она будет лежать в лазарете, а после каникул ее повезут на юг.
Новость произвела на всех удручающее впечатление, хотелось что-то сделать для Тани. Сейдлер предложила собрать всем денег и купить Тане хорошую игрушку, чтобы ей было веселей в лазарете. Это предложение всем понравилось. У нас у каждой было понемногу денег, вернее, не у нас, а у классной дамы. Родители оставляли на всякий случай, мало ли на что могло пригодиться: потерялась лента, вышел зубной порошок, к большим праздникам собирали классной нянечке на подарок. На руках держать деньги строго запрещалось, мы сдавали классухам, и они вели бухгалтерию. Стали думать, что купить, кто предлагал хорошую куклу, кто интересную игру. И наконец остановились на марсианине. Была такая модная игрушка в те годы. Очевидно, в то время была распространена гипотеза о том, что на Марсе есть люди, и благодаря этому во всех игрушечных магазинах Москвы появились куклы-марсиане. Их изображали очень примитивно. Громадная голова, от нее прямо из щек выходят маленькие ручки, а из подбородка такие же ножки. На самой макушке небольшая матросская шапочка с лентами. Так представляли себе жителя Марса. Мы попросили Алису, но она, по своей нерешительности, ничего нам определенного не ответила, сказала, что она должна посоветоваться с начальницей. Тогда на другой же день мы обратились к Антонине Яковлевне, она внимательно выслушала нас и предложила в первый же свободный день сходить к Мюру и купить подарок.
– Да, – вдруг вспомнила я, – ведь надо сказать, что мы вчера обращались к Алисе Николаевне, а то она сунется к Ольге Анатольевне, когда подарок будет уже куплен.
– Длинный язык у тебя, – проворчала Белка.
Но Антонина Яковлевна запротестовала.
– Очень хорошо Лодыженская сделала, что сказала мне, а то мы могли поставить Алису Николаевну в неловкое положение. Только выбирай выражения, что значит «сунется»?
А я подумала: спасибо, не сказала «сунется к г-же». Нянечки и швейцар звали Ольгу Анатольевну «госпожа начальница», а институтки прозвали ее Гжа.
И вот скоро Антонина Яковлевна принесла нам громадного марсианина, он весь был розовый, из какой-то мягкой материи, а на макушке беленькая матросская шапочка с синими лентами. Мы написали Тане письмо, и Сейдлер с Кичеевой понесли подарок в лазарет. Вернулись они расстроенные: дальше передней их не пустили и Таню они не видели. Тогда я решила завтра утром, во время Алисиных занятий, пробраться в лазарет, повидаться с Таней и узнать, понравился ли ей марсианин.
Сразу после утреннего чая я потихоньку вышла из пар и побежала по другой лестнице прямо к лазарету. Около двери остановилась перевести дыхание, вдруг, на мое счастье, смотрю: идут два полотера со щетками, я, согнувшись, проскользнула между ними, прошла пустой холл, в столовой были открыты форточки, быстро пробежала ее и открыла дверь в коридор, ведущий в палаты. Очевидно, палаты убирались, потому что постели больных стояли в коридоре. Вон она, Танина кровать. Таня сидит, и в руках у нее наш марсианин, но рядом с ней стоит доктор Владимир Григорьевич; ну, была не была, он, кажется, не злой и скандала не поднимет.
– Доктор, правда, он замечательный? – говорит Таня, показывая ему марсианина.
– Хорош, хорош, – смеется Владимир Григорьевич.
Я смотрю на Таню, она веселая, розовая, даже не скажешь, что она больна, и личико у нее полненькое. Вдруг оба сразу замечают меня.
– Лелька Лодыженская, – весело кричит Таня, а доктор делает строгое лицо.
– Это что за явление? Марш отсюда, и поскорей, пока Евгения Петровна не пришла.
– Танечка, как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я.
– Хорошо, только очень скучно.
Доктор быстро берет меня за руку и тащит к двери.
– Ведь сию же минуту Евгения Петровна придет.
– Мы будем писать тебе письма, – говорю я, удаляясь не по своей воле.
– Передай спасибо всем-всем за марсика! – успела крикнуть Таня, и дверь захлопнулась.
В столовой плясали полотеры. Тем же манером обратно, и наконец я в классном коридоре. Там тишина, я пулей несусь в другой конец. Через стекло двери смотрю, что делается в нашем классе. Белка стоит у своей парты и читает из французской книжки, запинаясь на каждом слове. Алиса поправляет ее. Лицо у Белки надутое, у Алисы несчастное.
– Можно войти? – по-французски смиренно спрашиваю я.
– Где ты была, Лодыженская?
– У меня живот болит, – вру я.
– Ну иди тогда в лазарет.
– Нет, он проходит.
– Тогда садись.
Не успел прозвенеть звонок, девочки окружили меня. Я подробно рассказала свои впечатления о Тане.
– Ей очень скучно, целый день одна. Давайте писать ей почаще.
