– Обязательно будем писать.
У Кички появляется идея.
– Знаете что, – говорит она, – давайте сделаем как в сказке «О семи разбойниках и принцессе». Таня будет у нас принцесса, а мы семь братьев-разбойников, мы будем посылать ей в лазарет книги и описывать в письмах свои шалости.
– Вот здорово. <…>
Началась новая жизнь, мы держались кучкой и так шалили, что даже строгой Антонине Яковлевне приходилось трудно с нами, но мы все же ее побаивались, а уж бедной Алисе прямо на голову сели. И она, видно, боялась жаловаться на нас: начальство скажет, не умеет справиться, и лишит ее места. Уроки, как правило, у нас не учились. Я много думала о том, что представляли собой подобные мне девочки, а таких в каждом классе было человек по шесть-восемь. Как бы протестуя против суровой институтской дисциплины и чисто внешних правил хорошего тона, мы поставили себе цель шалить и учить уроки только ввиду острой необходимости. Совершенно не соображая, что ни к чему хорошему такое поведение привести не может. В результате в институте было очень распространено второгодничество. Дойти до выпуска с приготовишек со своим классом вряд ли удавалось 7 %. Может, начальству и выгодно было второгодничество, ведь платили за нас очень дорого – 300 рублей в год платили только дворяне Московской губернии, а остальных губерний платили по 500 рублей. Все, конечно, было построено на коммерции, а таких слов, как «успеваемость класса» или «успеваемость института», не существовало.
Психология «отчаянных» девчонок если и понятна была в десять лет, то совершенно непонятна в старших классах, а она тем не менее продолжала существовать, и в таких же масштабах. Ведь уже с 15 лет мы начинали мечтать о курсах, о дальнейшем образовании, а учились так же плохо. Должна отдать справедливость, что учителя у нас были подобраны замечательно. <…>
Однако преподаватели были очень далеки от своих учениц. У них просто не было возможности нас узнать. На уроке неизменно присутствовала классная дама и строго следила за нашим поведением, подойти в переменку к преподавателю не разрешалось. <…>
Конечно, много было воспитанниц, которые сумели взять то хорошее, что давал им институт. Но в данном случае я говорю о группе отчаянных, которая существовала в каждом классе. Взять хотя бы наших «братьев-разбойников». Из шести человек только одна Ирина Высоцкая по прозвищу Максик не оставалась ни разу в классе, она всегда была лучшей ученицей и окончила институт с «шифром» (это высшая награда, после шифра уже шла золотая медаль). И тем не менее Высоцкая никогда не была тихоней и зубрилкой. Остальные же пять человек, со мной во главе, оставались, и не раз. <…>
Стояла хмурая погода начала ноября. <…> Прозвучал звонок к обеду. Обед, как всегда, очень вкусный. Борщ со сметаной, на второе тушеное мясо с морковкой и картошкой и на третье моя любимая «зандткухен». Это круглая лепешка из песочного теста. Порции, правда, очень маленькие. Супу наливают меньше, чем современные полпорции в столовой, гарнир две чайные ложечки, да и мяса маловато, но в десять лет этого еще хватало. Главное, «зандткухен» такая вкусная и сытная. После сладкого две дежурные подают на подносе конфеты и фрукты, принесенные родителями. Вот это была неприятная процедура – конечно, для тех, у кого не было гостинцев. За столом должны были оставаться все и, сидя за пустым прибором, наблюдать, как лакомятся сладостями счастливчики. Помню, это возмущало меня еще в детстве. Было много девочек, к которым приезжали очень редко, и были москвички, которых заваливали конфетами. Конечно, все девочки разные, некоторые не могли есть в одиночку и быстро раздаривали свои коробочки, а некоторые деловито насыщались, стараясь угостить только самую близкую соседку. Например, Кира Ушакова, протягивая коробочку с конфетами, неизменно говорила: «Возьми одну». Институтская этика не позволяла попрошайничать, и удивительно, как твердо она укоренилась даже в маленьких девочках. Они молча ждали, когда насытятся счастливчики, уныло потягивая кипяченую воду из стакана.
Но вот мы уже в раздевалке. Это громадная комната между столовой и наружной дверью, выходящей в сад. Она вся уставлена шкафчиками типа тех, которые у нас ставятся в передних детсадов, только те маленькие и с картинками, а в институте большие и с цифрой класса и номером. Внутренность такая же. Наверху полочка для шляп, перчаток, башлыков. Затем висит верхняя одежда, посередке полочка для теплых штанов и гетр, а внизу боты и калоши. На среднюю полочку мы обычно садились, когда одевались.
– Не забудьте все подвязать юбки, – раздалась строгая команда дежурной по прогулке классухи.
К подкладке нашей юбки было пришито много тесемочек, мы должны были их связывать, получался комичный синий пузырь, который был выше щиколоток. Я что-то заканителилась с этими тесемками и почувствовала, что раздевалка стала пустеть, в нашем проходе почти все дверки уже закрыты, мой шкафчик первый от выхода, только у окна две дверки открыты, кто-то еще одевается. Вдруг слышу знакомый голос Фуфа (Веры Куртенэр):
– Почему, Максик, тебе не нравится Лелька Лодыженская, по-моему, это самая лучшая девочка в классе, добрая, хорошая.
«Подслушивать нечестно», – думаю я и добросовестно кашляю. Но они не слышат. Голос Высоцкой отвечает:
– Мне она просто противна: всегда лохматая, фартук вылезает из-под пояса, ботинки надеты с правой на левую, обрати внимание, даже ногти у нее подстрижены лопатой, и потом, она, по-моему, бестолкова, ведь она понимает только, когда ей говоришь второй раз, а уж на уроках это просто пень.
– Что ты выдумываешь, – обижается за меня Фуф, – она неглупая девочка, просто она всегда витает где-то. Впрочем, тебе никто не нравится, ни Кичка, ни Белка.
– О Белке говорить не будем, она чересчур некрасива, а Кичка, конечно, лучше, но мне не нравятся ее выпученные глаза, восторги и объятия.
– А по-моему, Лелька такой милый цыпленок.
– Именно ощипанный цыпленок и тряпка бесхарактерная.
Они стали вставать, и я быстро смылась.
В сад я вышла ошарашенная. Вон неподалеку шумит наша компания. Мне не хотелось ни играть, ни шуметь, хотелось осмыслить сказанное. Я быстро пошла в противоположную сторону.
А ведь она права, я всегда такая неаккуратная, это, наверно, противно со стороны. И бесхарактерная. Я шагала, не глядя перед собой, и столкнулась с Лидой Дрейер, она шла под ручку с сестрой Олей.
– Лелька, что с тобой? – сказала она. – Ты какая-то расстроенная, и почему ты не со своими разбойниками?
– Так, что-то мне холодно, – соврала я.
– Вот и Лидочке моей холодно, – сказала Оля, – сегодня очень сыро, боюсь, как бы она не простудилась. Давайте сцепимся покрепче и будем ходить быстро-быстро, чтобы согреться.
Мы крепко сцепились и стали быстро бегать по главной дорожке.
– Хватит, – смеялась Лида, – я чересчур согрелась.
Когда мы пришли в класс, я не утерпела и обратилась к Лиде:
– Скажи, только честно, я похожа на ощипанного цыпленка?
