Когда мы с Ташей хотели упрекнуть друг друга в растрепанной прическе или попросту в лохматости, мы трясли головой, делали движения пальцами, как дьякон, и говорили: «первые грибочки». Помню, это бывало очень обидно.
На второй день Пасхи мама съездила в Можайск и привезла Маню и Нину. Это было неожиданной радостью. А тут и Дуня пришла. Мы все отправились в старый фруктовый сад смотреть, скоро ли зацветут яблони. Сад находился по ту сторону проезжей дороги. Одним концом он упирался в деревню Отяково, а в другом конце был большой, тенистый пруд Агуменник.
Пробежав по саду, мы оказались около пруда. Как там хорошо! Широкие вязы и плакучие ивы склонились к самой воде. Летают стрекозы. Их крылышки разноцветно блестят на солнце. А вот мостки. Я первая вскакиваю на них и… бултых в воду. Здесь неглубоко, и общими усилиями меня вытаскивают. Но какой плачевный вид! Белое пикейное платье стало зеленым от тины и ила, волосы и голубые банты висят сосульками. А главное, я очень испугалась и почему-то решила, что теперь умру. С воплями бросилась домой. Ошарашенная компания бежала следом. Мама быстро раздела меня, протерла спиртом и уложила в постель. Верная Маня осталась со мной. Остальные убежали.
– Давай напишем стихи об этом приключении, – предлагает Маня.
Решив, что, протертая спиртом, жить буду, я охотно соглашаюсь. Достается тетрадка и карандаш. И общими усилиями получается стихотворение, которое мы читаем маме, Таше, Нине и Дуне. <…>
Изгой
<…>
Как-то вечером в дортуаре я заметила, что Сейдлер бегает от кровати к кровати и что-то шепчет девочкам. Ко мне она не подошла. Наутро я обратилась к кому-то с вопросом и заметила, что мне не отвечают. Я все поняла. Молча стояла у своей тумбочки и пыталась завязать бант на голове. Обычно в этой процедуре мне помогала Тамара, но тут она пробежала мимо, не обращая на меня внимания. Когда мы пришли в класс, слезы душили меня: что я сделала плохого, может, они в чем-то обвиняют меня, а я даже не представляю в чем. Я открыла парту, чтоб за крышкой не было видно моего лица, и хотела заняться перекладыванием книг, но не выдержала и расплакалась. И вдруг послышался насмешливый голос Высоцкой:
– Ты же говорила, что ты никогда не плачешь, чего ж ты сейчас разревелась?
А рядом, совсем близко, я услышала другой, такой милый голос Лиды:
– Лелечка, не плачь, – она подошла ко мне, села на мою парту и обняла меня, – а я только сейчас сообразила, что они решили теперь тебя изводить. Ты же знаешь, что ты ничего плохого никому не делала, очень надо плакать, плюнь на них.
– Господа, – громко сказала Сейдлер, – с Дрейер тоже не разговаривайте.
– И не надо, пожалуйста, такие злые девочки, до слез доводят. – Последнюю фразу Лида сказала так проникновенно и вместе с тем так спокойно и искренно, что в классе вдруг водворилась тишина.
Я посмотрела на Лиду и восхитилась ее поступком, и слезы высохли на моих глазах. Неписаный закон института, что нельзя идти против класса, твердо соблюдался, даже справедливая и добрая Тамара всегда придерживалась его, а Лида так просто и спокойно встала на мою сторону и не побоялась, что ее тоже будут изводить. Ритуал дразнения обычно заключался не только в том, что с тобой не разговаривали, кроме того, тебе всячески старались выразить свое презрение. <…>
Я не могу не возмутиться равнодушием к этому наших классных дам. Они замечали за нами все: как мы сидим, как держим спину, могли десять раз сказать, чтобы не клали локти на стол, и не замечали, что какая-либо девочка плачет, не осушая глаз, и служит мишенью для насмешек всего класса. <…>
Постепенно темпы дразнения начали спадать. Прошло дня два, многие девочки уже заговаривали со мной, и иногда я, с отвращением к себе, замечала в своих ответах какую-то противную готовность.
Однажды после прогулки я, как часто со мной случалось, задержалась в раздевалке: была сырая погода, и опять нужно было возиться с тесемками. Я поднималась по лестнице одна. Вдруг навстречу мне бежит взволнованная Сейдлер и сразу обнимает меня:
– Леля, а я всюду тебя искала, я сейчас уезжаю, меня берут совсем из института. Я простилась со всеми девочками еще на прогулке, а тебя никак не могла найти. – И она крепко поцеловала меня.
Несмотря на торжественность момента, я все же не упустила случая задать волнующий меня вопрос:
– Скажи, Вера, за что меня дразнили?
– Какие пустяки! – пожала она плечами. – Мы, может, никогда больше с тобой не увидимся. Ну, прощай! – И она еще раз крепко поцеловала меня и быстро побежала вниз.
«Счастливая», – подумала я.
Но я тоже скоро стала «счастливой». Наконец пришло время отпуска на летние каникулы. Дружески простились мы с Лидой Дрейер, обменялись адресами и условились переписываться. <…>
Дома я взялась за чтение. Бичер-Стоу, «Хижина дяди Тома» – эта книга в детстве произвела на меня наиболее сильное впечатление. До сих пор я читала, и меня занимал сюжет. Мне было интересно, что случится дальше с полюбившимися мне героями. А тут, помимо переживаний за Тома и возмущения жестокими рабовладельцами, во мне рождались вопросы: почему так несправедливо устроен мир? Какое право имеет человек унижать и мучить другого? Ответа на эти вопросы я не могла получить даже и от няни, которая мне казалась верхом справедливости.
– Так уж повелось в жизни, – говорила она. – Зачем далеко к неграм ходить. А наше крепостное право? Я его, правда, почти не застала. А люди много мне порассказали. Была такая помещица, Салтычиха ее звали, так сколько она душ замучила и погубила, и только спустя много лет ее посадили.
Помню, впоследствии я делилась своими впечатлениями в институте с Тамарой Кичеевой. Она, как всегда, живо реагировала и рассказала мне, что, когда она читала об избиениях Тома, она не выдерживала, бросала книгу на пол – ей хотелось растоптать и разорвать ни в чем не повинную книгу.
Однажды, войдя в столовую, я застала там незнакомую мне молодую девушку, она сидела с мамой за столом и пила чай.
– Вот, Анна Христофоровна, – обратилась к ней мама, – это моя старшая, Леля, с младшей-то вы хорошо знакомы. А это наша новая отяковская учительница, занимается с Ташей.
Я вспомнила, что Таша писала мне в институт, что у нее новая училка, которая ей нравится. Анна Христофоровна подала мне руку и внимательно посмотрела на меня. Она была очень молодая, небольшого роста, худенькая и черная, как жучок. Глаза, волосы и даже брови – все очень черное. Лицо у нее было приятное, и взгляд прямой и открытый.
– Я встретила Ташу, – сказала она, – когда шла к вам. Летит верхом довольная, разрумянившаяся, увидела меня, остановила Фоньку и говорит с испугом: «Здравствуйте, Анна Христофоровна». «Здравствуй, – отвечаю, – что же ты, испугалась, что я приехала заниматься с тобой? Нет, не бойся, у меня каникулы, это я по делам на один денек». «Да, – сказала она радостно, – до свидания, Анна Христофоровна», – и помчалась дальше.
