Все засмеялись.
– Да, Наталия Сергеевна, – опять заговорила учительница. – Вы мне начали рассказывать про нашего инспектора народных училищ Банковского, про то, как он организует реальное училище в Можайске на свои деньги, это очень интересно.
– Да, вот пришла в голову человеку такая мысль – открыть в городе реальное училище, а земство денег не дает, так он и решил вложить свои собственные в это дело, и каменный дом свой отдает, да вдобавок еще хочет организовать бесплатные места для бедных.
– Господи, какой хороший человек, – оживленно заговорила Анна Христофоровна, – я сразу на него обратила внимание. Он так радушно и просто отнесся ко мне, когда меня к вам назначили, не то что другие: корчат из себя вельмож, подают два пальца. А что, он очень богат?
– Да в том-то и дело, что нет, живет на жалованье, наверняка в долги влез. И тем не менее я уже слышала, что некоторые купцы желают своих сынков протолкнуть на бесплатные места. Боюсь, прогорит он скоро.
Мама задумалась, а потом сказала:
– А меня это волнует вот почему. Он давно любит мою подругу Софью Брониславовну, вы ее знаете, видели у меня. После смерти ее мужа он сделал ей предложение и сказал, что будет ждать, как положено, год. Соня думает согласиться.
– У нее, кажется, дети есть?
– Четверо.
– Какой же хороший человек! – восхищалась Анна Христофоровна.
Николая Александровича Банковского я немного знала, высокий, полный, с довольно добродушным лицом. Насчет училища все прошло мимо моих ушей, но что у Булановых будет отчим, поняла. «Что ж, – подумала я, – если он хороший человек – это ничего». Анна Христофоровна мне очень понравилась, у меня к ней было такое чувство, как будто я ее знаю давно. В дальнейшем, когда мы с Ташей подросли, она стала нашим другом.
Среди лета я получила письмо от Лиды Дрейер, она писала, что ее с сестрой взяли из института совсем, они будут учиться в гимназии в Пензе. «Я так счастлива, что не поеду больше в этот институт», – писала она. Я позавидовала ей и погрустила, что больше никогда ее не увижу. Но в памяти моей Лида Дрейер осталась на всю жизнь.
Снова в седьмом классе
И вот опять уже надо ехать в институт. И опять совершенно новый класс. Теперь я на год старше многих. Они мне кажутся такими маленькими!
Ко мне относятся все очень хорошо <…> Вера Мартынова предлагает опять дружить мне и Марусе и принять к себе новенькую, Марину Шиловскую. Я смотрю на высокую, черноглазую девочку цыганского типа, и она мне кажется немного странной. Я заметила у нее склонности к ябедничанью и говорю об этом Мартышке.
– Нет-нет, она не ябеда, – заступается Мартышка. – Ты понимаешь, у нее дома есть маленький брат Котик, ей иногда его поручают, и она привыкла обо всем, что он делает, рассказывать маме, и она думает, что так надо и в институте рассказывать классухе о девочках. Ей просто надо объяснить. <…>
Девочки относились ко мне очень хорошо и даже украсили мне парту в день моего рождения, 6 марта. А парту украшали только самым любимым девочкам. В каждом классе стояла в самом конце пустая парта. Так вот, накануне дня рождения или именин (раньше праздновали и то и другое, именины назывались еще днем ангела) девочки вечером, во время приготовления уроков, собирались вокруг этой пустой парты и украшали ее внутренность разными лентами и цветами из папиросной бумаги. В младших классах ставили туда игрушки, в старших – книги и сувениры. А когда уходили из класса в дортуар, две девочки задерживались немного и передвигали украшенную парту на место той, кому она предназначалась. В этом году мне украсили парту впервые. В приготовительном классе этот обычай не был принят. В прошлом году, когда я была первый год в седьмом классе, я свое рождение встретила в заразном лазарете. Это было очень приятно – открыть крышку парты и… глаза разбегаются… мой портретик… главный организатор сделала все очень искусно. <…>
Перешла я в шестой класс с довольно приличными отметками, но свою нелюбовь к немецкому языку не сумела пересилить и получила дополнительную работу на лето по немецкому письменному. Мама решила мне взять гувернантку, как тогда называли домашних учительниц, чтобы укрепить мои слабые познания. <…>
Лето 1911 года. Немка
В начале лета, как в прошлом году, к нам приехали трое Булановых. Опять шумные игры и развлечения и уединенные беседы с Маней. Однажды, за день до отъезда Булановых, няня, которая никогда не вторгалась в наши игры, вдруг стала настойчиво звать меня и Ташу домой.
– Там приехала учительница.
У меня екнуло сердце. Мама была в Можайске.
– Идемте все.
Я стала впихивать всех в столовую. На пороге стояла маленькая, худенькая женщина, у нее было растерянное лицо, а испуганные глаза стали еще круглее, когда она увидела пять разгоряченных сорванцов.
– Вы не пугайтесь, – ласково сказала няня, – наших только двое. – И она увела ее в детскую.
«Зачем няня лебезит перед ней», – подумала я со злостью и обратилась к ребятам:
– Ведь мы же собирались пойти в лес. Чего ждать? Идем.
– Не надо! – попросила Маня, но остальные изъявили готовность.
– Можно предупредить, – предложил Витя и, пройдя в переднюю и наклонившись к замочной скважине двери, ведущей в детскую, громко крикнул по-немецки: – Мы идем в лес.
Все опрометью кинулись из дома. Одна Маня пыталась удержать то одного, то другого, но безрезультатно; когда она поймала меня за руку, мы были уже в поле, за канавкой.
– Леля, Леля, – говорила она запыхавшись, – неужели тебе ее не жалко, вон она бежит за нами, ведь она не знает, куда идти. Представь себя на ее месте, в чужой стране, в чужом доме…
Что-то шевельнулось во мне, но злость моментально поборола это чувство. И почему-то не приходило мысли в злую голову, что в появлении гувернантки виновата я сама и только я.
Немка нагнала нас, мы пошли рядом. Маня, подбирая слова, заговорила с ней по-немецки, она с готовностью отвечала. Я смотрела на Маню и думала: «Вот так друг! Она не на моей стороне, а на ее, предательница!» И вместе с тем что-то говорило мне, что Маня права.
Вот с такими противоречиями в самой себе я встречалась часто. Фрейляйн Эльза звали мою первую гувернантку, а я прозвала ее за глаза «немка», и так же стали ее звать Таша, Аришка и Яков. Мама с няней звали ее ласково «немочка», они ей симпатизировали. <…>
Мое же время, кроме обязательных занятий по немецкому, главным образом уходило на чтение. Любимые книги были: «Хижина дяди Тома» Бичер-Стоу и «Принц и нищий» Марка Твена, также с удовольствием читала Желиховскую и Чарскую. Сейчас эти авторы презираются, их считают сентиментальными, истеричными и недалекими. Я с этим совсем не согласна. Если автор будит хорошие чувства в душе ребенка, спокойно и последовательно, не забивая молотком гвоздей, разворачивает картины отвращения от зла, себялюбия, жадности и капризов, пытается дать ответы на бурю вопросов, обычно одолевающих детей, причем ответы понятные и гуманные, то это уже приемлемо. <…> Еще любила читать детские журналы – в те времена их было много, на любой вкус. Мама выписывала сначала «Малютку» и «Светлячок», а потом «Путеводный огонек». Недолгое время выписывали «Золотое детство», но у нас этот журнал не привился.
