– Сейчас дам ей карандаш от мигрени, он очень помогает. – Ментоловые карандаши были распространены в то время, я сама не раз ими пользовалась, и если головная боль не проходила, то легче, во всяком случае, становилось, после того как натереть виски и лоб приятно холодящей палочкой.
Мама вышла.
«Ну, сейчас немка ей все расскажет», – подумала я.
– Лежит такая бледненькая, у нее, наверно, сильное малокровие, – сказала вернувшаяся мама.
И вдруг во мне что-то перевернулось, вся мерзость моего поступка дошла до сознания. Какая же я дрянь, а еще рассуждаю о справедливости. Пойти попросить у немки прощения? Нет, подумает, что я испугалась наказания. Пусть будет что будет.
После чая гости стали прощаться. Яков подал к крыльцу коляску.
– Так приезжайте к нам, – говорила мама, целуясь с Грушецкой.
– А когда мы еще приедем сюда? – спросил Володя.
– Вижу, что тебе здесь понравилось, – засмеялась Юлия Михайловна.
– Мне тоже, такие лепешки вкусные, – сказал Коля.
Как всегда, после отъезда гостей стало чересчур тихо. Я села в уголок дивана и потянула со стоящего рядом стола, покрытого плюшевой скатертью, журнал. Мама подошла к роялю.
Няня убирала в буфет чайную посуду. И вдруг, держась рукой за дверку буфета, она сказала:
– Наталия Сергеевна, а вы спросите Лелю, почему немочка заболела. Я бы не стала говорить, да очень мне жалко, когда несправедливо людей обижают.
– Что случилось? Говори сейчас же, – сразу подскочила ко мне мама.
Я молчала.
– Она лягушку фрейляйн за кофточку посадила, да еще сама брезгует лягушек брать, так Володиной рукой всунула, – сказала Таша.
Я не успела опомниться, как мама влепила мне пощечину, схватила за руку, с силой втолкнула в свою спальню и повернула ключ в двери.
– Нет, так оставить нельзя, – кричала она, разъярившись, – я ее сейчас выдеру, Ариша, наломай веток.
– Сейчас, бауня, – с готовностью последовал ответ.
Окна в спальне были открыты. Я стала вылезать в окно, зацепилась за гвоздь и, пока отцеплялась, слышала нянин голос. Слов я не разобрала, но, видимо, она отговаривала маму. Мамин крик разносился по всему дому.
– Тем хуже, что она в 12 лет такие гадости делает… Справлюсь, Ариша мне поможет, подержит ее…
Наконец я отцепилась, спрыгнула на землю и последнее, что услышала:
– Нашла палача! – сказала няня, выходя на балкон.
Согнувшись, я мчалась пулей прямо, не по тропке, через луг, через канавку и мимо овсов в лес. Пробежала насквозь ближний и спряталась в кустах оврага. Меня не столько пугал сам процесс порки, как казалось это позорным и унизительным, и Аришка, торжествуя, будет держать меня. Запрятавшись в кусты, я тяжело дышала. Тишина и какая-то своя, особая жизнь леса действовали успокаивающе. Пахло малиной, смородиной. Легкий ветерок шелестел листьями деревьев, точно они перешептывались друг с другом, а когда закинешь голову и посмотришь на верхушки, они кажутся совершенно неподвижными и так четко вырисовываются в голубом, начинающем слегка розоветь от вечерней зари небе. Здесь как-то все просто и тихо, впрочем, если вслушаться, лес полон своими таинственными шумами. Вот где-то близко вспорхнула небольшая птичка, вот упал отломившийся сучок, а вот прошлепала лягушка по дну оврага. Лягушка! Как могла я сделать такое, ведь это же издевательство над скромным, ни в чем не повинным человеком! А теперь струсила, сбежала от наказания. Нет, надо идти домой, а то мама еще больше раскипятится. Я медленно пошла по направлению к дому. Перебежав канавку, остановилась на горке и, спрятавшись в ветках большого клена, стала наблюдать за домом. Что-то никого не видно, меня не зовут, может, и не ищут.
Сколько времени я отсутствовала? Не больше часа. И вдруг я решила помолиться Богу. Сказать, чтобы я была религиозна, не могу. Но когда со мной случалось что-нибудь неприятное или страшное, я молилась Богу, думая исправить этим свои прегрешения. Так мы делали и в институте. В раннем детстве няня утром и вечером ставила нас на молитву, и мы повторяли за ней слова об «усопшем папе и братце Мишеньке» и просили здоровья «маме, Леле, Таше» – «и няне», всегда добавляла моя сестричка. А я любила попаясничать: вместо «Таше» говорила «Кабаташе», а после слов «сила и слава» добавляла «Софья Брониславна». Няня сердилась. В настоящее время она уже не руководила нашими молитвами. Чтобы меня не увидели, я подлезла под куст сирени, росший рядом с кленом, но спрятала только голову, как страус, и не заметила, что в просвете между ветками видны мои ноги в коричневых сандалиях. Их и заметила мама из окна своей спальни. Увидев меня молящейся, мама решила не подрывать во мне веру и отменила наказание.
Я долго не решалась войти в дом. Таша и няня ничего мне не сказали, а мама заставила просить прощения у фрейляйн Эльзы и строго добавила:
– Все будет зависеть от твоего дальнейшего поведения.
Мне стыдно было смотреть на всех и очень неприятно – на Аришку.
На другой день, когда мы с утра сели заниматься с немкой, то есть выполнять работу, заданную мне на лето, я проявила необычайное усердие и не хотела прекращать занятия, даже когда истекло назначенное время.
– Если вам нужно идти к Таше, – сказала я фрейляйн, – идите, пожалуйста, а мне разрешите еще пописать немного.
Внимательно посмотрев на меня, она разрешила. Усердие мое продолжалось и в следующие дни. Таким образом, к 1 августа вся работа была закончена.
Воспользовавшись этим, немка попросила маму отпустить ее раньше – видно, здорово я ей досадила. Мама согласилась, но случай с «немочкой» она запомнила на всю жизнь и упрекала меня им даже тогда, когда я уже стала взрослой.
Проявив усердие, я не ограничилась немецким, а стала также читать то, что нам рекомендовали по-русски. «Гуттаперчевого мальчика» Григоровича нам мама прочла еще в прошлом году, и этот грустный рассказ произвел на нас с Ташей большое впечатление. Еще рекомендовалось «Детство Багрова-внука» Аксакова.
Мама абонировалась в Библиотеке Лидерта в Москве. Библиотека эта находилась где-то недалеко от дедушки Сергея, не то в Петровских линиях, не то в Пассаже, не помню. Я там иногда бывала с мамой и очень любила, когда она брала меня с собой. Первый раз, помню, я пришла в восторг от громадного количества книг – мне показалось, что там какой-то особый, очень приятный воздух, а библиотека, наверно, небольшая, в десять раз меньше наших районных, и пахло, как и всюду, книжной пылью. Но больше всего меня поразил невысокий человек, которого все звали Александр Иванович и который так быстро находил всем книги и столько помнил фамилий писателей и названий сочинений. Он мне казался феноменом. И не знала я тогда, что сама посвящу почти всю свою жизнь этой профессии.
Так вот, у Лидерта мама и взяла мне Аксакова. Книжка была очень толстая, в ней было два сочинения: «Семейная хроника» и «Детство Багрова-внука». Мама сказала:
