Когда мама еще девочкой гостила у него летом, он брал ее с собой, а так как дедушка был для мамы самым близким и родным человеком, мама продолжила эту традицию и в день своих и Ташиных именин уезжала с нами в Бородино. Чтобы попасть в церковь на общую панихиду, мы должны были выехать из дома в семь утра.
Как любили мы эти поездки! С вечера мама рано укладывала нас спать. Будили около шести часов. Мы волновались, торопились и успокаивались только тогда, когда коляска, запряженная тройкой, останавливалась у крыльца. Все так торжественно. На лошадях сбруя, украшенная серебряными пуговками и ременной бахромой, на расписной дуге качаются валдайские колокольчики, и принаряженный Яков завершает картину. На нем темно-синяя бархатная безрукавка, красная сатиновая рубаха и на голове круглая темно-синяя шапка с красными перьями. Дорога до Можайска хорошо знакома и неинтересна. Зато за Можайском все новое, хотя мы едем не в первый раз. Так бодрит утренний холодок. Легкий туман лежит на начинающих желтеть деревьях. Ведь 26 августа – это по старому стилю, а по новому это 8 сентября. Частично едем лесом. Вот пугливо убегает по веткам белочка, иногда заяц перебегает дорогу. Яков плюется: «Пути не будет». А лошади бегут ровно, и перед глазами мелькают привычные и любимые картины русской природы.
И такой большой радости меня лишают в этом году. Разве не обидно? Бывало, спохватишься к концу лета: «Боже мой, скоро опять в институт! – и тут же утешишь себя: – Ничего, еще предстоит поездка в Бородино!» <…>
23 августа подкрадывается незаметно.
– До свидания, Ташенька, – кричу я из коляски сестре, стоящей на крыльце, – скоро увидимся в институте.
По Ташиному лицу пробегает тень.
– Зачем ты ей напоминаешь? – шепчет мама.
– Не отдавала бы нас в институт!
– А что делать? – грустно говорит мама. – Были бы деньги, сняла бы квартиру в Москве и отдала бы вас в гимназию, а сама бы занялась уроками языков. Но денег нет, а жизнь на два дома слишком дорога, да и няню не разорвать пополам – ее нужно оставить в Отякове, а без нее в Москве нам тоже будет плохо.
– Без няни нельзя, – говорю я.
– Ты думаешь, мне легко смотреть, с какой тоской вы уезжаете из дома? Но что делать?
100-летие Бородинской битвы
<…>
Через несколько дней нас, одетых в парадную форму, повезли на бал в Дворянское собрание. Оно помещалось в том здании, где сейчас Дом союзов, один из лучших домов тогдашней Москвы. Этот бал давался в честь торжеств 1812 года, на нем должна была присутствовать царская фамилия и вся знать Москвы. Мама на этот бал приглашения не получила, хотя ее и наградили медалью как потомка героя Отечественной войны 1812 года.
Перед тем как ехать на бал, нам в зале прочитали царский указ о награждении потомков героев и упомянули фамилии родителей девочек нашего института; фамилий было немного, всего, наверное, десять или двенадцать. Гжа торжественно поздравила нас.
Институток привезли, как всегда, задолго до начала бала и провели прямо на хоры, а так как наш пятый класс был самый младший, нас поставили в первый ряд. Ни старшеклассницы, ни педагогички, ни классухи спуститься вниз не имели права. Зато наша начальница блистала внизу своим «придворным декольте». Я первый раз видела это декольте – половина груди и почти вся спина голые.
Наконец громадный зал начал наполняться. Дамы в светлом, мужчины во фраках с орденами и с широкими муаровыми лентами через плечо, военные чересчур разукрашены – столько на них всяких побрякушек, качаются серебряные и золотые шнуры, позвякивают шпоры. Вдруг все засуетились. Образовался широкий проход, и по нему торжественно проследовали царь и царица. Они оба встали на какое-то возвышение в начале зала, и оркестр заиграл царский гимн «Боже, царя храни». Пел весь зал.
– Незабываемая картина, она запомнится на всю жизнь! Правда? – услышала я шепот. Это говорила стоящая рядом Наташа Друцкая, переведенная в наш класс. <…>
Гимн кончился. Царь подал руку знатной московской даме Базилевской, грянул оркестр, и бал открылся торжественным полонезом. Картина была красивая. И вот прошло очень много лет, я смотрела вторую серию фильма «Война и мир» по роману Толстого в одном из московских кинотеатров. И вдруг машина времени сделала крутой поворот, сместились века, перевернулись годы, и я опять почувствовала себя девчонкой на хорах Дворянского собрания. До чего же хорошо и похоже был сделан придворный бал. Вообще, этот фильм Бондарчука я считаю эпохальным и очень люблю его.
После полонеза танцевали вальс. Хорошо танцевали старшие царские дочки Ольга и Татьяна (из детей только они и присутствовали), и еще все восхищались великим князем Дмитрием Павловичем, который впоследствии убил Распутина. Он танцевал то с Ольгой, то с Татьяной. Вальс исполнялся с фигурами, и в левую, и в правую сторону. Старшие институтки стали сзади напирать на нас, некоторые просили: «Дайте и нам посмотреть», а другие бесцеремонно отодвигали нас назад. Мазурку я еще немного видела, а потом вдруг очутилась в последнем ряду и, заметив у стен скамейки, с радостью уселась. Скоро рядом со мной оказалась Вера. Наташа Друцкая держалась впереди. <…>
Настал день приезда Таши. <…> С утра в ожидании волновалась, бегала к седьмому классу и заглядывала в стеклянный верх дверей. И наконец вот она приехала. У последней парты стоят несколько «стареньких» девочек. Новеньких в седьмом классе всегда много, но ведь это сестра отчаянной шалуньи Лельки Лодыженской, слава о которой доходила и до прошлогодних приготовишек. Таша в синей кофточке и беленькой косынке, подвязанной под подбородок, как и полагается после бани. Белый платок очень идет к ней. Он так оттеняет хрупкость и нежность ее бледно-розового личика. Но глаза заплаканы, а губы пытаются улыбаться девочкам. Я поцеловала ее. Первый раз в жизни она крепко обняла меня.
– Сейчас мы идем ужинать, – быстро говорю я, – а потом пойдем в дортуар надевать «полупарад», я обязательно прибегу к тебе помочь одеться.
В дортуаре Таша ведет себя очень растерянно. Ведь как часто твердила я ей дома все гласные и негласные институтские правила, она, видно, все забыла, так потрясло ее расставание с мамой. С этой минуты мне непрерывно щемит сердце, точно это я в первый раз приехала в институт. В зале я все время оглядываюсь на седьмушек. Таша сидит спокойно, но глаза у нее такие несчастные и на щеках два красных пятна. Ступина, которая изображает роль главной надзирательницы за порядком, подходит ко мне, я сижу у раскрытой в коридор двери, и, наклонившись, шипит в ухо:
– Перестань вертеться, это неуважение к лектору. <…>
Тем временем в коридоре началось оживление. Из последней двери зала выскочила Евгения Петровна. Мартышка, оглядываясь, бегом побежала по направлению к лазарету. Косички взлетели, а туфли громко шлепали.
«Странная она, – подумала я, – надо же такое представление устроить!»
Вера Куртенэр, пожалуй, права. Она считает, что у Мартышки в голове не все дома. Помню, в приготовительном классе Мартынова под большим секретом сообщила мне, что ее дедушка убил Лермонтова на дуэли. Я не знала в девять лет, кто такой Лермонтов. Понятно, развитие детей начала века сильно отличалось от развития современных детей. Я сообщила маме об этом факте. Лермонтов был любимый мамин поэт, она пришла в ужас:
