А время приближалось к Рождеству. В декабре мама рассчиталась с квартирной хозяйкой и уехала в Отяково. То ли в ожидании зимних каникул, то ли по другой причине, но Таша стала спокойнее. <…>
Вскоре после Рождества настал день моего позора и разоблачения во лжи. <…>
Как-то на прогулке к нам с Тамарой подошла Наташа Велихова и поведала о том, что Таша невзначай ей рассказала, что никаких Левки и Мэри не знает. И прибавила, что она, Наташа, никогда меня не выдаст.
Я готова была провалиться сквозь землю, мне стало так стыдно. Обе, и Белка и Тамара, казались мне такими хорошими, а к себе я чувствовала отвращение. И они действительно оказались благородными: никто в классе не узнал о моей лжи. Белка даже ни разу не упомянула об этом, а Тамара иногда слегка поддразнивала меня. <…>
В течение зимы у нас бывала небольшая эпидемия гриппа – «инфлюэнции», как говорили тогда. Пожалуй, даже это нельзя было назвать эпидемией – ничего похожего на то, что случается теперь. Люди, что ли, крепче были. Поболеют насморком и кашлем по три, по четыре девочки в классе (и ведь абсолютно никаких мер не принимали), самое большее неделю посидят в лазарете и опять включаются в суровый институтский режим. Осложнения случались редко. Второй раз в эту зиму заболела и я. Нас привели с утреннего приема врача, несколько человек, и всех поместили в одну палату. Рядом со мной положили приготовишку Верочку Мегеровскую. Она казалась чем-то очень удрученной и временами принималась плакать. Я села к ней на кровать и стала ее уговаривать. Она рассказала мне, что вчера, в воскресенье, их классная дама, мадемуазель Круае, наказала ее «без приема». Верочка весь день проплакала, а на вечерней прогулке ела снег и снимала с головы башлык и шапку: она хотела заболеть, чтобы отомстить классухе.
Я была удивлена и возмущена, наказание «без приема» у нас не было принято. Ведь это значит наказывать и родителей. И главное, кто это сделал? Мадемуазель Круае, Куроешка, как ее прозвали. Она казалась такой добродушной, никогда ни к кому не привязывалась и не доносила. Толстенькая, маленькая, она уже года три работала с приготовишками.
– Вон идет Куроешка со своими цыплятами, – говорили у нас, и действительно, она была похожа на хлопотливую наседку.
Вот как внешность бывает обманчива! Наказать «без приема» новенькую, которая и так тоскует без матери. Что это, жестокость? А может, непроходимая глупость?
К вечеру у Мегеровской было под 40°, а на другой день ее отделили от нас и сказали, что у нее менингит. Дня через три меня выписали в класс, положение Верочки было тяжелое. Когда я вышла из лазарета, все спрашивали меня про Мегеровскую, но я знала не больше, чем они. Оказывается, приходила фельдшерица из лазарета и просила девочек не шуметь и не бегать – наш класс помещался близко от лазарета. А через день Верочка умерла.
Это была первая смерть в моей сознательной жизни, первый раз я видела покойника. Ее отпевали в институтской церкви. Смерть эта на всех произвела удручающее впечатление. Когда мы пришли после похорон ужинать в столовую, никто не притронулся к еде, плакали буквально все.
– Это какие-то психопатки, – сказала Ступина нашей классной даме.
Я задумывалась позднее над этим массовым явлением. Мегеровская была первый год в институте, большинство ее почти не знали. Правда, девочки независимо от возраста и классов относились друг к другу хорошо. Дружелюбие и участие были сильно распространены в средних и старших классах. Тому пример, как к Таше подходили разные девочки. Но все же объяснить этот массовый порыв одной дружбой коллектива нельзя. Конечно, наверно, имело значение то, что для некоторых, как и для меня, это был первый покойник. Но опять же это не главная причина. А основная причина в том, что я называю «бактерией массовых настроений».
Поясню примером. 32 года из моей жизни мне пришлось прожить в большой коммунальной квартире. У нас жило 9 семей. На кухне и в общих местах сталкивалось 30 человек. Разное, конечно, было, и плохое, и хорошее. Но неизменно я замечала, что настроение жильцов передавалось очень быстро, как инфекция. Стоило кому-нибудь утром выйти в благодушном состоянии, уступить место около раковины, и все становились добры и предупредительны, и наоборот, одна язвительная фраза как спичка зажигала пожар ненависти и склоки. Примером моей теории я могла бы привести чисто исторические события, но пусть все будет на своем месте.
Под столом в учительской. Кинжальчики Давыдовой
Прошла Пасха. Мама сумела выхлопотать разрешение не привозить Ташу в институт после праздников, таким образом, в Вербную субботу она уехала домой до осени. Правда, мама обязалась, что летом Таша будет заниматься по-немецки – предмет, по которому у нее выходила семерка. Остальные отметки получились приличные. Это означало, что опять будет гувернантка. Но я уже к ним притерпелась.
Как-то, незадолго до летних каникул, Вера Куртенэр, рассказывая мне о доме, о Всевчике и Славчике, сообщила, что их отец, ее дядя Коля, большой книголюб – у него в кадетском корпусе очень хорошая библиотека, в которой он сам много работает. Он интересуется старинными книгами и уверяет, что в Запасном дворце были «писцовые книги» XVIII века. А ведь Запасный дворец был раньше в нашем институтском здании.
– Так вот, – говорила Вера, – дядя Коля хочет узнать, остались ли эти книги у нас или их передали в другое место. А я думаю, что они у нас – ты видела, в «советской», в шкапах, стоят толстые книги в кожаных переплетах. Вот я и хочу как-нибудь пробраться в «советскую» и посмотреть, там так и должно быть написано: «писцовые книги».
– А меня возьмешь с собой? – попросила я.
– Нет, Лелька, одной лучше – вдвоем скорее попадемся.
А я тут же решила: сегодня проберусь и посмотрю. Так хотелось что-то сделать для Веры.
Я писала, что около одного конца залы была гимнастическая комната, из которой мы выходили полонезом на елку. Там помещались музыканты в торжественные дни, там мы переодевались на гимнастику в будни. А около противоположного конца залы была «советская» комната. Там собирались на совет преподаватели при выведении отметок за полугодие и за год. Комната эта была торжественная и строгая. Посредине стоял большой стол, покрытый до полу темно-зеленым сукном. На окнах такие же тяжелые гардины. Вокруг стола дубовые кресла, а по стенам шкафы, тоже из дуба. Сквозь стеклянные дверцы были видны фолианты в кожаных переплетах. Вот эти книги и интересовали нас.
После ужина я незаметно отстала от класса, поднялась по другой лестнице и вышла прямо к «советской». Потихонечку вошла, прикрыла за собой дверь и только хотела дотронуться до ближайшего шкафа, как послышались голоса в коридоре. Я моментально, как кошка, залезла под стол и спряталась под тяжелой скатертью. Боже мой, вошли, двигают кресла. Очевидно, рассаживаются вокруг стола! Они что-то говорили. Я слышала, но до сознания не доходило. И вдруг я сразу переломила свой страх. «Подумаешь, чего я боюсь? Не убьют же меня, а даже интересно, что они будут говорить. А вдруг о нашем классе!» Оказалось, что нет: говорят о классе Ирины Высоцкой. <…>
