…Утро было удивительно красивое. Аллея, по которой мы шли по направлению к гостиницам, усажена магнолиями и японской мимозой, эти деревья я вижу впервые, да еще в цветущем виде. Цветы японской мимозы совсем не похожи на те простенькие, желтенькие цветочки, почти без запаха, которые продают в Москве ранней весной. Они ярко-розового цвета и пахнут очень приятно. А от белых, точно восковых, крупных бутонов магнолий запах просто одуряющий. И даже от кипариса пряно пахнет, когда поднесешь его зеленую веточку к лицу.
Четыре гостиницы оказались четырехэтажными деревянными зданиями, стоящими на горке и окруженными зеленью. Цены здесь более доступны. Мама сняла номер на третьем этаже с балконом. А когда нам принесли наши вещи и мы начали устраиваться, все мои сомнения пропали и я продолжала восхищаться Крымом. <…>
Странное лечение, которое нам предложил знаменитый врач – фамилия его была Соколов, – мы вскоре перестали выполнять. Он предложил нам лежать на солнце, на пляже, по два часа, начиная с пятнадцати минут, купаться же не позволил совсем. Когда мы дошли до получаса, нам показалось это невозможным, так тянуло в воду, и дальнейшее пребывание на непривычном южном солнце было просто неприятным. Мы решили эти процедуры прекратить. А душистые крымские дни летели и таяли сразу после захода солнца. Вечеров не было, а тут же наступали бархатные южные ночи с крупными звездами. <…>
А в это время вокруг нас с Ташей стали появляться мальчики моего возраста и постарше. Первый был Бобочка. Эта семья жила на нашем этаже. Скромный учитель с женой и сыном-гимназистом. Бобочка перешел в старший класс. Высокий, полный блондин, какой-то бело-розовый, очень неуклюжий и смешной. Его мамаша ухаживала за ним как за пятилетним, она же и познакомила нас с ним. Второй, Сережа Мариупольский, был тоже представлен нам своей матерью с разрешения мамы – довольно унылый и худой гимназист с большим носом. И третий, Сережа Меранвиль де Сэнклэр, познакомился с нами оригинально. Сначала он долго ходил около нас – я сразу поняла, что он влюбился в Ташу. Наконец, воспользовавшись случаем, когда мы сидели втроем в тени большого платана и любовались морем, он расшаркался перед мамой, назвал себя и сказал, что живет с теткой на даче в Алуште, при первой же возможности познакомит ее с мамой, а сейчас просит ее разрешения познакомиться с нами. Он стоял перед мамой такой подтянутый, и его хорошенькая мордочка была так почтительна и вместе с тем уверена в себе. Эта его самостоятельность меня поразила, ведь, как потом выяснилось, он только на год был старше меня. <…>
Утро начиналось с громких возгласов булочника под нашим балконом:
– А вот свэжи бульки, а вот свэжи поньчики!
Одна весело бежала вниз за «бульками», а другая приготовляла чай – кипяток Мотя уже принесла. Мотя – это горничная с нашего этажа. Когда мы только что пришли, она сказала нам:
– Если нужно будет позвать меня – позвоните два раза. Чуете, як звонок каже «Мотя», – це я, Мотя. <…>
– Сегодня моя очередь читать до обеда, – говорит Таша.
Только мы спустились с лестницы, Бобочка уже тут как тут.
– Мы решили читать вместе, так скорее будет, – вру я, чтобы отвязаться от него.
– Наверно, Меранвиль де Сэнклэр ожидает вас в парке.
Эту фамилию он произносит всегда по слогам, торжественно подняв вверх правую руку. Причем у него манера встать на самом ходу.
– Нас никто не ждет, нам хочется скорей читать, – говорит Таша, обходя его. <…>
Когда я вспоминаю, как мы бегали от этих мальчиков, мне становится непонятно, почему мы это делали. Ведь мы всегда страдали в Отякове от отсутствия сверстников, а тут предпочитали веселой компании таинственные разговоры в уединенных местах, подглядывание за романом Шурочки и обсуждение, «как он посмотрел и как она опустила глаза». Правда, нас очень увлекало чтение «Консуэло», но остальное было чисто институтской фантазией. <…>
Война
И вдруг, как гром среди ясного неба, 19 июля 1914 года Германия объявила войну России. То есть, конечно, люди, занимающиеся политикой, наверно, это предвидели, но для таких, как мы, которые и газеты никогда в руки не брали, это было полной неожиданностью.
Большинство сразу пожелало уехать. У многих мобилизовали близких. Мама стала твердить нам, что будет мобилизация лошадей и ей необходимо при этом присутствовать. Но мы, конечно, поняли, что ее волнует. Сергей Федорович был кадровый военный и, наверно, должен сразу оказаться на фронте. У Федотовых была своя машина, и они уехали самые первые. Еще днем мы встретили в парке заплаканную Шурочку, а за ужином их стол был пуст, и, увы, студент не спускал своих ласкающих глаз с тетки Сережи Меранвиля.
На другой день, когда мы с Ташей в парке судорожно дочитывали «Консуэло», тетка и студент прошли мимо нас, оживленно беседуя. Вот она, необыкновенная любовь! Мы с Ташей были и возмущены, и расстроены. А мама проявляла необычайную энергию.
Дарья Платоновна тоже наэлектризовалась общим настроением и сетовала:
– Зачем я, старая дура, поехала в этот Крым!
Но мама утешала ее, что это только первые дни будет паника отъезда, а потом все пойдет по-старому, война далеко. «И мы также могли бы остаться», – подумала я. Но потом мне стало стыдно своей мысли (а вдруг убьют Сергея Федоровича), и я никому ее не высказала.
О нашем отъезде мы с Ташей узнали неожиданно и даже не успели ни с кем проститься. Зато с Мотей дружески расцеловались. Она грустно заявила нам, что не знает, что будет делать, когда кончится сезон, и мама предложила ее устроить в «Славянский базар» и дала ей адрес.
Тесно было в машине, которая отвезла нас прямо в Севастополь. Мы с Ташей первый раз ехали в автомобиле и плохо перенесли дорогу с частыми поворотами. Вокзал полон народа. Мама посадила нас на вещи, а сама бегала куда-то, хлопотала. В результате мы оказались в поезде, шесть человек в четырехместном купе. Это было большим достижением.
Суета последних дней не давала времени задумываться, но мысль о войне очень тяготила меня. Я думала о том, что сейчас, в эту самую минуту, идут бои, убивают людей, стонут раненые. Какое средневековье – война! Неужели люди не могут сделать так, чтобы не было совсем войны! А тревога и напряжение чувствовались во всем. Мимо пролетали воинские поезда. На одном товарном вагоне я успела прочесть: «40 человек, 10 лошадей».
– Это что же, одновременно? – с ужасом спросила я.
– Нет, или – или, – ответил длинный гимназист.
С нами в купе ехала еще одна семья: маленького роста мать и два долговязых сына. На большой узловой станции наш состав отвели куда-то на задворки. Рядом с полотном железной дороги стояли крестьянские телеги, толпился народ, слышался плач и крики. Вдруг раздалась команда: «По вагонам», и вскоре засвистел паровоз. Мне не видно было отходящего эшелона, но крики и плач стали громче. Особенно выделялся один женский голос:
– Кормилец мой, сыночек мой ненаглядный, ростила я, ростила тебя, и вот отняли, на убой повезли! Пустите, пустите меня, дайте мне под поезд лечь! – Вопли стали приближаться.
