С радостью я написала маме, хотя и раньше хвасталась ей своими отметками. У Таши отметки были приличные: арифметику она любила, русский язык шел тоже хорошо. Юлия Ивановна питала к ней симпатию, всегда читала классу ее сочинения и выбирала Ташу декламировать стихи на литературных вечерах. Оставалось подтянуть языки и поведение, и поездка домой была обеспечена.
Когда мы с Ташей, переодетые в домашнее платье и очень веселые, бежали по нижнему коридору, мама встретила нас в дверях швейцарской.
– Как хорошо, что вы быстро оделись, нам надо торопиться. Ведь я получила вчера телеграмму от Лодыженских. Они сегодня приезжают сюда, дядя Илюша, оказывается, два дня праздника будет в Москве, а они давно собирались на зиму переехать в Москву и, в связи с его приездом, решили ускорить свой переезд. Я справлялась на вокзале, их поезд из Пензы приходит без чего-то в пять часов. Они остановятся пока в «Славянском базаре».
Мамино волнение передалось и нам: как-то перенесет дорогу бабушка. Когда мы приехали на извозчике, у подъезда гостиницы никого не было. Мама послала нас в номер отнести картонки, в которых она привозила нам платья, а сама осталась в холле ждать. Только мы успели поставить картонки, как в номер постучал коридорный.
– Барышни, скорее вниз – приехали. <…>
Мы быстро спустились вниз. В холле было много народу, приглядевшись, я увидела, что почти все знакомые. Но где же бабушка? Вот же она, в кресле, Миша и Володя Сухотины и еще какие-то два человека поднимают это кресло за ножки и несут по лестнице. За ними идут тетя Соня и мама. Мама плачет. Тетя Соня обняла маму и говорит:
– Ей, слава Богу, лучше.
Номер Лодыженские заняли в бельэтаже, наверно, очень дорогой. Две комнаты, большая передняя, ванна и уборная. Увидев нас, бабушка очень оживилась, а тетя Соня расцеловала нас и сказала:
– Сейчас, с дороги, бабушке нужно умыться и переодеться, а потом приходите все к нам чай пить со сладкими пирожками. – Так по-старинному Лодыженские называли пирожные.
Когда мы вечером вошли к ним, в первой большой комнате было много народу: два брата Сухотиных, тетя Анюта с дядей Гришей, тетя Натуля и еще кто-то. Бабушка попросила меня и Ташу сесть поближе к ней. Она смотрела на нас очень приветливо.
– Какие большие стали и какие славненькие, ты их очень мило одеваешь, Наташа.
На нас были коричневые вельветовые платья с кружевными белыми воротничками и белыми же замшевыми ремешками. Вельвет тогда был гладкий, без рубчиков. А я смотрела на бабушку и думала: она совсем-совсем такая же, как осталась в моей памяти в раннем детстве. И одежда на ней та же.
В то время старые женщины носили как бы специальную форму: темное широкое платье, на голове обязательно, даже в доме, черный чепчик, а на улицу черный платок или повязка, напоминающая своим фасоном косынку дореволюционной медицинской сестры, но тоже черная, и сверху на плечи накидывалась темная пелерина. Такой полумонашеский костюм я видела не только на бабушке. В Можайске, в лавке Петра Андреевича Тучнина, у которого мы забирали продукты на книжку, за кассой, как я уже писала, сидела его мать, на ней был точно такой же костюм. Нечто похожее встречала я и у других можайских старушек. В деревне, правда, эта форма не соблюдалась, но, я думаю, только из-за того, что она была не по карману. Старухи обычно донашивали одежки с чужого плеча. <…>
Позднее я узнала от мамы, что Миша Сухотин, которого выгнали за лень из трех учебных заведений, оказался незаменимым в большом хозяйстве бабушки, в особенности теперь, когда взяли в армию дядю Илюшу: два имения и конный завод были целиком на нем. Еще до войны дядя Илюша выписал из-за границы какую-то сельскохозяйственную машину, наподобие современного трактора. Никто в ней ничего не понимал, и она первое время стояла дома. Миша сам освоил ее и работал на ней. Он был управляющим и механизатором, с утра до вечера пропадал в поле и находил в этом большое удовлетворение. <…>
На другой день мы должны были идти в Малый театр на пьесу Сумбатова «Старый закал». Аня Шевченко взяла ложу, и мама должна была поехать с Колей и Юрой и с нами. Сумбатов – это настоящая фамилия народного артиста Республики Александра Ивановича Южина. Знаменитый артист был также и автором многих пьес, которые постоянно шли в разных театрах до революции. Состав участвующих артистов был историческим: героя играл сам Южин, героиню – народная артистка Союза Александра Александровна Яблочкина, вторую героиню – народная артистка Союза Вера Николаевна Пашенная, а ее жениха – Максимов. Спектакль нам с Ташей очень понравился. <…>
Наутро, не успели мы проснуться и высказать свое мнение о том, как не хочется в противный институт, послышался стук в дверь, и вошедшая горничная сказала:
– Там вас спрашивает какая-то женщина.
– Пусть войдет, – сказала мама, накинув пеньюар и выходя из-за ширмы.
И тут же мы услышали ее голос:
– Ах, Мотя, здравствуйте.
Мы, довольные, повскакали с кровати. И хотя Мотя была тепло одета, от нее сразу запахло морем и Крымом, вернее, все это ярко выплыло в нашей памяти. А мама быстро одевалась и говорила:
– Хорошо, что вы приехали, я как раз недавно говорила о вас с управляющим, а мужа вашего, наверно, взяли на фронт?
– Нет, он забракованный, глаза у него плохо видят; он со мной приехал, сидит внизу в прихожей.
Уходя, мама спросила Мотю:
– А вы знаете, что полагается вносить залог, у вас есть деньги?
– А як же, мы все знаем.
Мама ушла, а Мотя рассказывала нам, как трудно было ей уговорить своего «сумеречного» собраться в Москву – он предлагал ей после окончания сезона в Крыму ехать в деревню. Мотя отказывалась: приехать на готовый урожай, «не робивши летом», значит, надо отдать «гроши», и тогда не будет «залога». Остановились они у Мотиной тетки: она замужем за дворником, хибара маленькая, трое детей, В то время дворники всегда жили в маленькой избушке, построенной около ворот.
Тетка встретила их не очень радостно. Видно, не верила в то, что они сумеют устроиться в Москве на работу, и «сумеречный» стал еще мрачнее. Мотя вздыхала и поглядывала на дверь.
И вдруг вошла мама, а за ней вовсе не сумеречный Петро, Мотин муж.
– Ну вот и устроилось все как нельзя лучше, – весело сказала мама. – Управляющему, оказывается, сейчас нужны официанты, и вас, Мотя, он берет. Я сказала ему, какая вы услужливая и хорошая.
– Какое же вам спасибо! – У Моти на глазах были слезы, а Петро вдруг низко, до полу поклонился маме.
Когда они ушли, я невольно задумалась. Как легко и весело делает мама добро людям – случай с блузкой, сейчас с Мотей – и ничего не проповедует. А что я сделала хорошего людям?
В институте все шло по-старому. Темпов я не снижала. Тамара Кичеева тоже взялась за уроки. Как-то вечером она подошла ко мне, разрумянившаяся, с расстегнутой верхней пуговкой кофточки, и сказала:
